В сугробе поодаль приметила девушка темное пятно и едва не закричала, когда поняла — бабка Сияна, только без головы. Зажмурилась поскорее и к своему дому метнулась. Все надеялась, глупая, что мать с отцом живы. Пока бежала тут и там натыкалась на мертвяков. Всех не узнала, но уразумела — посекли Лутаков, вчистую род свели.

К дому прибежала в страхе, а на месте богатых хором одни головешки лишь ворота остались, а на них…

На одной створке висела мать, прибитая здоровенным колом: голова низко опущена, руки плетьми болтаются. На другой отец: синий, жуткий. Узнала по броне — на ней знак Лутаков — бочка с медом и копье. Ветер подул, качнул ворота, дернул жутко мёртвые тела на них.

Медвяна хотела кричать, но горло сдавило, сжало страхом и горем. С трудом ступая, дошла до матери, обняла тело стылое, повисла. Все на руки ее смотрела: вот они ласковые, теплые, те, что гладили по волосам, утешали да голубили, а теперь…

Упала на колени, взвыла, что собака, все качалась из стороны в сторону, горе свое нянчила. Сколько просидела неведомо, но что-то перевернулось в Медвяне, взросло в ней муторное и темное. Злоба лютая горе вытеснила, залила душу и сердце, в голову кинулась. Без единой слезы поднялась девушка, сдернула с матери оберег-огневицу*, с которой та не расставалась, сажала в кулачишке и к темнеющему небу глаза подняла.

— Военег, будь ты проклят, — не сказала, а прохрипела жутко. — Жизни не пожалею, а отомщу. За всех. За матушку, за отца, за всех Лутаков. Слышишь? Ты слышишь, пёс?!!

Голос взвился, разлетелся страшным посулом по мертвой веси, забился о высокие сугробы, отскочил от жутких ворот с кошмарным приветом Военеговским. Медвяна осела на землю и замерла. И вовсе заиндевела бы, но руки — крепкие, знакомые — обняли хрупкие плечи, согрели теплом.

— Медвянка, вставай. Чего сидеть-то? Идем нето, — Богша Кривой тянул девушку. — Идем в тепло избяное. Сил надо набраться. Ищут тебя, Медвяна. Военег не взял того зачем пришел. Кубышка* Лутаков у тебя? Знаешь где? Вот и молчи. Никому не говори. Идем, деваха.

Потащил к избе бабки Сияны, втолкнул в гридницу и на лавку усадил. Вейка лежала все так же, молчала и слез не лила.

— Вон оно как… — Богша все сразу понял, — Медвяна, уходить надоть. Люди Военеговские еще шныряют. Я насилу утёк. Издалека видал, как секли Лутаковских-то. Как отец твой помер тоже видал. Собирайтесь. Обе! — прикрикнул, но ответа не дождался.

Вейка даже не шелохнулась, а Медвяна только глаза прикрыла, и еще крепче сжала в кулаке матушкин оберег.

— Пока не схороню своих — не уйду, — сказала-то тихо, но властно, уверенно.

— Нельзя, девка, никак нельзя. Поймут, что жива ты. Ведь не уймутся, пока не сыщут. Военег-то не дурень, догадается поди, что не всех Лутаков посёк. Из-под земли достанет. Кому ж охота мести родовой* дожидаться? Убьет тебя, слышь?

— Ты о чем? Не разумею я, — Медвяна непонимающе смотрела на Богшу. — Так оставить? Деток, родню? Пусть валяются по веси?

— Мертвым — мертвое, живым — живое. Не уйдешь — рядом с родней ляжешь. Ты последняя из Лутаков.

Медвяна вняла, будто очнулась и взгляд, уже осмысленный, перевела на Вейку.

— Дядька Богша, в шкуру ее заверни и в сани. Есть сани-то? — дождалась кивка. — Вот и неси. На заимку едем. К ней путь никто не знает. Отсидимся, а далее решим что и как.

— Дело говоришь, — подхватил Вейку, понес на возу устраивать.

Медвяна чуть погодя за ними отправилась. Богша уж ждал, поводьями тряс нетерпеливо. Девушка посмотрела в последний раз на мать, отца, упала в возок и более не оглядывалась. А зачем? Мертвое останется мертвым. Не погребения ждёт родня — мести.

С тем и уехала последняя из Лутаков, покинула гнездо родное.