Брокер не мог объяснить, почему Кансрел не убил мать Файер. Это была загадка; но Файер понимала, что на романтическое объяснение надеяться не приходится. Она была зачата во времена, когда при дворе бушевал разврат. Кансрел, возможно, и вовсе забыл, что делил с Джессой постель, или просто не заметил ее живота, – в конце концов, она была всего лишь служанкой. Он, наверное, и не осознавал, что она была беременна от него, пока у нее не родилась малышка с такими изумительными волосами, что Джесса назвала ее Файер[2].

Почему Кансрел пощадил ее? На этот вопрос ответа она тоже не знала. Когда любопытство привело его к ней, он, должно быть, собирался ее придушить. Но потом, глядя в личико малышки, слушая ее, касаясь, впитывая в себя эту хрупкую, неуловимую, совершенную чудовищность, он почему-то решил, что ее он уничтожать не станет.

Кансрел забрал Файер у матери еще младенцем. У человека-чудовища могло оказаться слишком много врагов, и он хотел, чтобы она росла в безопасности, в уединении и вдали от Столицы. Он привез ее в свое поместье в Северных Деллах, в котором почти не бывал, и передал с рук на руки остолбеневшему Доналу и кучке поваров и горничных, приказав:

– Растите ее.

Остальное Файер помнила и сама. Брокер, ее сосед, заинтересовался осиротевшим чудовищем и проследил за ее обучением истории, письму и математике. Когда она проявила интерес к музыке, он нашел ей учителя. Арчер стал товарищем в ее играх, а постепенно и близким другом. Элисс умерла от затяжной хвори, начавшейся с рождением Арчера. Из полученных Брокером отчетов Файер узнала, что и Джесса тоже умерла. А Кансрел ее навещал. Часто.

Его визиты сбивали ее с толку, потому что напоминали, что у нее два отца, которые старательно избегали друг друга, никогда не обменивались больше чем парой требуемых приличиями слов и никогда и ни в чем не соглашались.

Один из них – тот, что ездил в кресле с большими колесами, – был тихим, грубоватым и простым.

– Дитя мое, – бывало, мягко объяснял он ей, – как мы проявляем к тебе уважение, закрывая от тебя свой разум и достойно обращаясь с тобой, так и тебе следует уважать своих друзей и никогда не испытывать на нас свою силу сознательно. Правда? Ты понимаешь? Я не хочу, чтобы ты делала то, чего не понимаешь.

Другой ее отец был ярким, восхитительным и в те, ранние, годы почти всегда радостным. Он целовал ее, кружил и на руках относил в постель. Тело у него было горячее и словно наэлектризованное, а волосы на ощупь казались теплым атласом.

– Чему там тебя учит Брокер? – спрашивал он тягучим, как шоколад, голосом. – Ты уже тренируешься использовать силу разума на слугах? А на соседях? Может, на лошадях или собаках? Это правильно, Файер. Это нормально, и это твое право, потому что ты моя прекрасная девочка, а у красоты есть права, которых лишена невзрачность.

Файер знала, кто из них был ее настоящим отцом. Его она звала отцом, а не Брокера и его любила отчаяннее, потому что он вечно то только приехал, то уже уезжал и потому что в недолгие часы, проведенные с ним, она переставала чувствовать себя уродом. Люди, которые презирали ее или слишком любили, точно так же относились и к Кансрелу, но вот поведение их с ним отличалось разительно. Кансрела мучила та же жажда мяса чудовищ, из-за которой над ней насмехались повара, но в присутствии Кансрела все насмешки прекращались. Кансрел мог заниматься с Файер необыкновенными вещами – учить ее укреплять силы разума. Они могли разговаривать без слов, могли касаться друг друга, находясь в разных концах дома. Настоящий отец Файер был похож на нее – единственный в целом мире.

Приехав, он всегда задавал один и тот же вопрос:

– Мое милое маленькое чудовище! Тебя кто-нибудь обижал, пока меня не было?

Обижал? На дороге дети бросали в нее камни, подставляли подножки, давали пощечины, дразнили. Люди, которым она нравилась, бывало, обнимали ее, но сжимали слишком сильно и давали волю рукам.

И все же Файер очень рано поняла, как нужно отвечать на этот вопрос: нужно лгать и закрывать от отца разум, чтобы он не знал, что она лжет. Это сбивало ее с толку еще больше, ведь она так тосковала по нему; но стоило ему приехать, и сразу же приходилось лгать.

Когда ей было четыре, у нее был пес – она взяла его из помета, родившегося на конюшнях Брокера. Файер сама выбрала себе щенка, и Брокер позволил ей его оставить, потому что песик подволакивал одну ногу и все равно не смог бы быть полезен в хозяйстве. У него была темно-сизая шерсть и ясные глаза, и Файер звала его Ту – сокращенно от «туча».

Ту был веселым, слегка бестолковым щенком и совершенно не печалился из-за своей ущербности по сравнению с остальными собаками. Он легко приходил в восторг, постоянно прыгал и имел привычку время от времени от большой любви покусывать людей. И ничто не приводило его в такое безумное возбуждение, волнение, радость и ужас, как присутствие Кансрела.

Однажды, гуляя в саду, Файер и Ту неожиданно наткнулись на него. Ту в смятении прыгнул на Файер и прикусил слишком сильно – так, что она даже вскрикнула.

Кансрел бросился к ней, упал на колени и взял ее на руки, не заботясь о том, что рубашка пропитается кровью.

– Файер, как ты?