Все они жили в одном подъезде. Людмила спускалась от Марины и жалела Витю. Марина говорила, что он любит свою жену, а Люся смотрела на нее как на дурочку и усмехалась. Как-то Марина, после хорошей порции коньяку, принялась каяться: «Прости меня, подлую…» Люся, которая совсем не пила (должность в организации не позволяла), ее успокоила: «Какие мелочи!» Марина взглянула с обидой – ей хотелось прощения. Неужели она и впрямь считает свой короткий роман с Витькой значительным событием? Марина покаялась еще раз, повторив все с начала, теперь уже с надуманными, красивыми подробностями: «как горели его глаза», «он говорил мне, что я…» Люся рассмеялась и рассказала, как была в Африке и ездила на слоне. «Ты это к чему?» – не поняла Марина, моргая осоловелыми глазками. «Думала, тебе будет интересно. Пока», – и Люся ушла.

Она еще не решила, позовет ли его. И это не было связано с нравственными терзаниями, а исключительно – с ее работой. Там привязанности исключались. Нужна была полная конспирация, вот ее-то Люся и продумывала, когда, спускаясь от Марины, встретила его.

Лифт не работал. Виктор поднимался к себе с пачкой пестрых газет. Он был одет как и подобает верному мужу – синие спортивные штаны с вытянутыми коленями и растянутая китайская футболка. Цвет не сочетался. Он смотрел на нее вверх, выставив вперед кадык. Она смотрела на него вниз, держа голову прямо, опустив одни только глаза.

«Здравствуй», – она сказала это так, будто между ними не было ни драки за командирство, ни стеклянного поцелуя, ни «да» на крыльце. «Здравствуй», – он сказал это так, будто уже здоровался с ней сегодня и недоумевает, почему это нужно делать еще раз. Но никто не отвел взгляда. А нужно было бы! Потому что пока губы произносили сухие, ничего не значащие слова, глаза вели свой откровенный разговор. И с каждой минутой этот немой разговор становился все более невыносимым.

В одном из параллельных миров они уже занимались любовью. В другом он срывающимся голосом кричал, чтобы она немедленно объяснила ему, почему, черт подери, бросила его тогда, почему сбежала… В третьем он метнул нож ей в самое сердце и, слушая ее предсмертный вздох, последовал за ней в небытие. В параллельных мирах накапливалось электричество, проламывая себе путь туда, где они стояли на лестничной площадке, теперь уже в метре друг от друга, и, кажется, не знали, что еще можно сказать друг другу. Но параллельная гроза уже прорвалась и клубилась. В отсветах ее голубых молний они и не заметили, как оказались у Люсиной двери. Кто кого звал или кто за кем шел, определить было невозможно. Хотя у самой двери они все-таки по-светски распрощались. Но никто из них уже не верил, что это всерьез. Она вошла в квартиру, дверь стала за ней закрываться и…

Он выбил дверь (и грохот ее был громовым ударом параллельной грозы) так, что на стене остался вдавленный след от ручки. Она тренировалась в Тибете, ее учили лучшие бразильские мастера, поэтому она не вздрогнула. Но не успела продемонстрировать больше ничего из своего искусства. Он надвигался неотвратимо, как судьба. Если бы на его пути и возникли препятствия, он вряд ли обратил бы на них внимание. Его страсть длилась секунды, но это были секунды, в которых сгорали семь лет безответной любви.

Она лежала на полу, он стоял над ней, сжав кулаки. Возмездие свершилось. Он может уйти, высоко подняв голову и забыв ее предательское «да». Он мог бы уйти, и к нему бы вернулся покой. Мщение всегда порождает покой. Сначала – покой, потом – жалость к побежденному. И он повернулся, чтобы уйти. Двинулся неверной походкой к двери. Она решила, пусть будет так, как он хочет. Потом – посмотрим. От двери он вернулся таким, каким она знала его семь лет назад. Он целовал ее ноги и просил прощения. Не она у него, брошенного и преданного; он – у нее, сбежавшей из-под венца. Теперь они любили друг друга целую вечность. Так долго, что он снова ничего не успел сказать, – торопился к себе, пока домашние не посходили с ума. Но пока они предавались страсти, он шептал на все лады одно только слово: «любимая». Теперь она знала самое главное наверняка.

Виктор заскочил к соседу, поговорил про испорченный телевизор. Согласился на пиво, чего давно уже не делал. Позвонил домой, всех успокоил. Обещал скоро быть.

Люсю мама нашла задумчивой и печальной. Сославшись на головную боль, легла на диван, терла виски, но все равно никак не могла придумать, как совместить работу и Виктора. Не то чтобы в организации интимная жизнь возбранялась, возбранялись отношения, которые хоть что-то значили для сотрудника. А Чернов для нее значил много. Ей хотелось видеть его каждый день, каждый день ложиться с ним в постель, и так до конца своих дней. Она семь лет не испытывала обычных человеческих чувств. Ей не хотелось теперь рвать с человеческим, хотя новая должность этого требовала. К тому же все сотрудники находятся под постоянным пристальным наблюдением. Особенно на первых порах, и особенно такие, которых прочат наверх. Людмила Воскресенская была из таких.

Виктор позвонил в тот же вечер, в половине первого. Ждал, когда уснут жена и мать. Знал, что она не спит. Шепотом выдохнул: «Завтра в два» – и дал отбой. Ей не нужно было говорить – где. Это могло быть только у залива. Было у них одно место, куда они иногда прятались от своей слишком большой и слишком шумной компании. Она пришла вовремя – появилась такая привычка за последние годы, но ей вдруг, как девочке, захотелось посмотреть, как он ждет ее. Из окна подъезда соседнего дома было хорошо видно. Как он нервничал, поглядывал на часы, сжимая в руках нелепый полиэтиленовый пакет. Вино и цветы – безошибочно определила она. Деньги занял у друга и будет теперь сидеть без курева целый месяц. Невольно она сравнивала его с ребятами из организации, особенно с теми, кого готовили по полной программе, – то есть тело, интеллект, дух. На Виктора было смешно и больно смотреть. Но к тем красивым мужчинам она не стремилась всей душой, так, иногда отдавала свое тело. Старая любовь возвращалась с новой силой.

Прорывалась сквозь плотину семилетнего поста на чувства. У нее были хорошие учителя. Что они вложили ей в ее голову, пока она валялась без сознания под воздействием сильнейших наркотиков? Почему теперь так мучительно болит душа? Была обыкновенной девочкой. Могла бы быть счастливой. Или была не такой, как все? Почему выбрали именно ее? Потому что обыкновенные девочки занимаются любовью, а не математикой. Голова у них устроена на иной лад. Людмиле нравилось быть не похожей на других. Или чувство избранности ей тоже внушили?

Где-то в уголке сознания тлела мысль, что ей не дано любить, что она переросла это чувство, стала выше его. Что теперь она всегда будет только наблюдателем – за конвульсиями собственного тела, за движением и развитием мысли в собственной голове. Ее душа то ли умерла, то ли соединилась с чем-то более высоким, чем любовь. Только вот что бы это могло быть?

Она вышла из укрытия. Море было неспокойно. Большая белая чайка кружила у берега, истошно крича. Ветер растрепал его волосы. Рядом не было ни души. Ничего не сказав, он поцеловал ее. Вернее – стал целовать, потому что оторваться уже не мог, не было сил. Что было дальше – она не могла бы вспомнить во всех подробностях, да и не пыталась запомнить. Ум ее вынес из этой встречи немного. В памяти ее сердца эта встреча отложилась блаженством.

С тех пор они начали встречаться. Каждый день в одно и то же время. За конспирацией следила она. Словно это не ему, а ей было на что оглядываться.

Виктор думал – прошлое не может длиться вечно. Скоро все пройдет. Чувства схлынут. Он сможет проходить мимо ее дверей не задыхаясь. Не может ведь это длиться вечно? Он успокаивал себя. Он больше не хотел выбирать, верить ее словам, решать что-то, что-то менять. Он наслаждался последним даром любви, которая обещала скоро закончиться.

Но прошел месяц. Пролетел второй. Незаметно подобрался Новый год. И все продолжалось. Они встречались каждый день. Это становилось невыносимым. Постоянное счастье люди переносят практически так же, как зубную боль. Постоянное счастье терзает плоть и стремится вырваться наружу, чтобы разрушить что-нибудь. Он подсчитал: полгода. Они вместе уже полгода. Он полгода ведет двойную жизнь. Это грязно и бесчеловечно… Только вот по отношению к кому? Жена ничего не замечала, Полиньке было безразлично, а Люсю устраивало все как есть.

Но счастье зудело и не унималось. Оно не хотело мириться с ложью. Оно не хотело быть доступным для всех: для них с Люсей, для Наташи, для Полиньки и мамы. Оно требовало жертвы. И Виктор во второй раз сделал выбор. Он снова не выбрал маму, не выбрал Наташу и даже Полиночку.

Люся смеялась, отговаривала, взывала к отцовским чувствам. Он был упрям как осел. Она могла бы легко внушить ему не делать этого. Заставить человека позабыть о том, чего он хочет, ей было не впервой. Но Люсе не хотелось проделывать это с ним. Хотелось хоть с кем-нибудь (ни с кем-нибудь – именно с ним) оставаться обыкновенной женщиной, а не великим манипулятором. И она уговаривала его по-женски.

Но Виктор не слушал никого, кроме своего разбушевавшегося счастья, которое, казалось, барахтаясь в нектаре будней, пьянило все больше и больше, требуя немедленно прекратить эту сладкую пытку бесконечной взаимной любовью. Очумевшее от собственной полноценности, счастье требовало крови как самый отъявленный маньяк.

Люся чувствовала, что пройдет еще один день, еще два дня, и он, встав у двери собственной спальни, с глупой торжественностью объявит жене о том, что любит другую. Это было недопустимо. И тогда она рассказала ему, почему исчезла. Он попытался обидеться: «Я ведь не спрашивал. К чему такая чудовищная ложь? Увезли!» Но она продолжала рассказывать. Показала следы от ожогов на ногах – это когда танцевала на углях. Открыла «дипломат», набитый валютой. Паспорт, испещренный визами. Он водил пальцем по страницам. Люсину «фантазию» подтверждали вполне реальные штампы виз десятков стран.