День танкиста, День дедушек и бабушек в Канаде,
Куприянов день
День танкиста… Однокашники по МИСиС поздравляют друг друга и обмениваются фото из 1980-го, из военных лагерей, где все – группами и порознь – снимались на танках, около них и в них… Молодые были – страшно подумать, сколько лет прошло. Кому-то двадцать один, из тех, кто после школы поступал. Кому-то больше – которые после армии. Но даже самым старшим не было еще и тридцати. Г-ди, какие мы были зеленые! Пять лет вместе, а уже через несколько недель все получат дипломы и разъедутся по стране, на заводы и в НИИ. И страна еще – Советский Союз. Сказал бы кто, что она через одиннадцать лет развалится, никогда бы не поверилось. Гражданская война на Украине? Грузия, атакующая Россию? Прибалтика в НАТО и Евросоюзе? Бои между Приднестровьем и Молдавией? Погромы на национальной почве? Война Армении с Азербайджаном? Заминированные границы между республиками? Разбор полетов – кто где коренной, кто нет? Бандеровцы, взявшие на Украине власть? Да вы что, одурели? Как и террористы, и гражданские войны в Грузии и Таджикистане…
Самоопределение вплоть до отделения? Свобода? Права человека? Демократия? Ну, вот и цена. Миллионы и десятки миллионов людей, сорванных со своих мест. Разоренные дотла и оккупированные собственным начальством страны. Уничтоженные наука и промышленность. Нувориши, у которых есть все, и стремительно беднеющее население, расслоившееся на тех, кто богат, тех, кто супербогат, тех, кто власть или при власти, и значит, неизбежно будет богат за счет всех тех, кого обворует и всех остальных. Как у Стругацких в «Обитаемом острове» звали тех, кто не поддавался излучению Центра и все понимал? Те, кто правил, и те, которые не знали, что существует элита, не смогли пробиться в элиту или не захотели присоединиться к элите? Выродками их звали. Интересно, могла бы сейчас в Америке выйти такая книга? Мы у себя – ладно. Все знаем, все пережили, никому и ничему не верим, оттого и рисковать не хотим. Наелись досыта. Этих скинешь, другие придут. Советской власти не стало, бандиты и аферисты ее заменили – до сих пор сидят, один другого хуже…
День танкиста… Спокойная, тихая, провинциальная, сытая Белоруссия кипит и бурлит. После Украины никаких сомнений нет – откуда это все взялось и чем кончится. Нет в этом мире ни хорошего, ни плохого. Есть плохое, очень плохое и апокалипсис. Батька мешает? А войны не хочется. Он зло? Наверное. Все зло. Не бывает некоррумпированной власти. Дети, внуки или любовницы и подельники – какая разница? Забронзовел, авторитарен? Плохо. А разоренная страна – это хорошо? Война гражданская? Бойня, как в Буденновске, Беслане, «Норд-Осте»? Алексиевич переживает, что русская интеллигенция ее не поддержала? А она чего ждала? Не поняла, лауреат нобелевский, книги которого мало чего стоят, зато с политическим чутьем у нее все в порядке, отчего она свою премию и отхватила, что в Латинской Америке живет. Кто не хунта, те каудильо. Только говорят не по-испански, а по-русски. Но и это пока. Развалят и перелопатят – и такие, как она, первые. Если по дороге их не перестреляют, что в нынешней Белоруссии вполне может случиться, и кто им всем тогда будет в этом виноват?
Наши это в основном понимают. А кто не понимает, чувствуют. А кто не понимает и чуйки у них нет… Нет ума – считай, калека, нюха нет – считай, в гробу. Пословица такая была. В детстве московском, у домашних интеллигентных детей, для которых слово «пенек» было страшным ругательством. Наивные были, чистые щенки, даже самые прожженные во дворе. Верили и в коммунизм, который Хрущев обещал, и в советскую власть… В дружбу верили, в родителей, в любовь и в то, что мир справедлив и хорош и что правда всегда должна восторжествовать. Она же правда! Потом верили в Штаты и в эти самые чертовы права человека, демократию и прочую чухню, которой умные, подлые и циничные сукины сыны пичкают наивных идиотов. Некоторые до сих пор в это верят. Другие используют. И их, и веру эту. Третьи окуклились и в сторону отошли. Драться готовы – стрелять-то учили всех подряд – и фраеров, и гопников. Было б за что. За друзей – да. За семью – да. За страну, даже понимая, сколько сволочей в ее начальстве, – тоже. Не дай Б-г доживем еще, придется. Ну, День танкиста же…
Продолжается День танкиста? А то! Все уже выпили и повторили, шашлык, кто на югах живет, подъеден, жены и дети построены (сегодня можно – завтра они все припомнят), внуки уложены… По крайней мере мелкие. Нечего им до ночи сидеть. Народ гитары терзает, старые песни поет. «От удара войны термоядерной не спасет лобовая броня, фотокарточку ты обязательно сохрани, чтобы помнить меня». На мотив «Прощания славянки». И главное – припев попротяжнее и пораскатистей: «Прощай, не жалей, слез горьких не лей, а как вернусь из лагерей, ты ж поцелуй и обогрей!» Три года, с третьего по пятый курс. Три месяца лагерей на Волге, в Путиловских болотах, под Калинином. Черт с ним, что теперь он Тверь. Тогда был Калинин, навеки в воспоминаниях им и останется.
Вспомним их поименно, офицеров нашей военной кафедры, по крайней мере тех, кто больше всех запомнился. Хороших и плохих. Умных и глупых. Добрых и свирепых. Порядочных и подлецов. Тех, кого любили и с кого брали пример, и тех, кого терпеть не могли. И тут еще вопрос, кому было хуже – студентам, которых не любил препод, или преподу, которого не любили студенты. Притом что причины могли быть всякие. Друга Толика Циоса из соседней группы МО-75—3, к примеру, терпеть не могли, потому что подозревали в нем скрытого еврея, хотя был он причерноморским украинцем, скорей всего греко-бессарабского происхождения. Очень смуглый. Очень упрямый. Дружил с евреями. Из Котовска, так что акцент был чисто одесский. Так что кто он получался, по мнению наших офицеров?! Украинец? Ага. Два раза, туда и обратно.
Да еще и на экзамене по огневой подготовке на возмущенный отсутствием у студента Циоса знаний вопрос подполковника Сиверскова, не пацифист ли он, Циос сгоряча автоматически ответил: «Да, я пацифист!» Лучше б он сказал, что тот пид-рас… Легче бы перенес подполковник. «Два» он Толику вкатил тут же. А на кону был, между прочим, венгерский стройотряд, и паспорта заграничные уже выписали. Так что, как автор в качестве рационализации – «рацухи» – мишени из многослойной фанеры для кафедры пилил и красил их в цвет хаки, как за портфель водки капитану Шурову, дай ему Б-г здоровья, друзьям оценки у него ставил и у Циоса вместо двойки пятерка образовалась – отдельная тема. А как автор его паспорт вырывал у гада Кучеряева, младшего из двоих Кучеряевых на кафедре, секретаря факультетского бюро, об этом надо рассказывать особо. Свой шанс на партбилет тогда похоронил – и очень правильно сделал.
Ну – это был Циос. А Володю Ильницкого, одного из двух украинцев из нашей МО-75—1, отличавшегося классическими, роскошными усами, по каковой причине он носил сразу две клички: «Усатый» и, чтобы уж точно его ни с кем не спутать, «Усатый хохол», добряка, отслужившего свое в армии, который вроде на этом основании должен был стать любимцем кафедры, гоняли… за усы. Поскольку кому-то из господ офицеров почудилось, что раз они заходят аж на подбородок, как у классического запорожца, то это уже и не усы вовсе, а полуборода. Ильницкому приказали все, что ниже линии губ, сбрить. Он, с некоторым изумлением, объяснил, что это предмет его национальной гордости, а если он половину их сбреет, то это уже будет не предмет гордости. Как минимум его. Скандал был… Но не сбрил.
Другого нашего украинца, Володю Олейника, по кличке «Большой хохол», бывшего десантного старшину, который службу понимал лучше большей части офицеров, очень хотел загнать на гауптвахту после лагерей, недели на две, тогдашний начальник военной кафедры полковник Мамаев, пьяница и скотина редкостная. Сынок его, которого он на кафедру пристроил лаборантом, был картежником и наркоманом, а сам Мамаев любил рассказывать, как он в Чехословакии в 68-м местных жителей танком давил. Хотелось верить, что врет, но он с таким удовольствием про это рассказывал и так это смаковал…
Так вот, Олейнику нашему, который в лагерях одной из трех рот курса командовал, Мамаев в лагерях как-то начал мозг вынимать, и вынимал долго. Нес какую-то ахинею. Тот его слушал, слушал… Очень спокойный был, как все сильные люди. А когда тот, запыхавшись, замолчал, пытаясь набрать воздуха и начать нудить снова, спросил: «Товарищ полковник, разрешите обратиться?» И, не давая Мамаеву ответить, сообщил: «Товарищ полковник, идите на х-й, пожалуйста». Развернулся и пошел. Тот ему что-то пытался вслед кричать, но очень уж ему брызгавшая изо рта слюна мешала. А догонять Олейника, кулаки у которого были размером с полковничью голову, он не рискнул. И правильно сделал. Так бы ему врезали…
Ну – это с украинцами. А были ведь и евреи – настоящие. Друга Сахно, Сашу Иоффе из Запорожья, сильно невзлюбил подполковник Чирской. И таки ровно за то, что тот был стопроцентный еврей. При этом знал тот все, выправка у него была отличная – папа у него, Израиль Матвеевич, воевал, и в серьезных войсках, но вот отчество… Плюс курчавые волосы и немного выпуклые глаза… Плюс неистребимая картавость… Гонял как собаку, раз за разом валил и принципиально запарывал на пересдачах, пока в один из дней не подменил его любимец студентов, добряк и умница майор Цельман. Который в свое время принципиально взял фамилию отца, хотя по маме мог спокойно числиться русским, и этот факт ему продвижение по службе изрядно тормозил. Поставил он Иоффику давно им заслуженную положительную оценку и отправил побыстрее с глаз долой, пока Чирс не вернулся. Ездил Цельман, к слову, на «Жигулях», которые языкастые студенты прозвали БМЦ – «Боевая машина Цельмана», одной из двух машин на кафедре, имевших имя собственное.
Второй такой тачкой была БМБ – «Боевая машина Ботяна». Точнее, подполковника Ботяна, отличавшегося зычным голосом, неукротимо свирепым нравом и кирпично-красной брыластой физиономией, над которой студенты втайне посмеивались, подозревая, что причина ее – непрерывное пьянство. А потом перестали, узнав, что это нервная экзема, после того как дочка у него погибла. Столкнули в давке девочку под электричку… Так подполковника жалко стало! Ну, знамо дело, был на кафедре до Мамаева полковник Иванов – и. о. ее начальника, целый год, пока на пенсию не ушел. Добрейшей души человек, бывший школьный учитель, которого как на фронт призвали, так он в армии и остался. Прошел он всю войну. Детей, судя по всему, очень любил и студентов считал такими же детьми, в чем был не так уж далек от истины. Так что, обращаясь к ним, говорил: «Воин!» – и расплывался в добрейшей улыбке. А потом уже очень вежливо объяснял, в чем именно «воин» накосячил. Было очень стыдно, страшно не хотелось его расстраивать…
Был полковник Петров, боксер, здоровенный, жесткий – на пересдачу мог влет отправить, но не подлый. Не стукач и не ябеда. И вообще очень порядочный дядька. Всегда он после лагерей в Москву студентов сопровождал – на катере, который шел вниз по Волге, и всегда там с ним рубилово было. Бухие все были после дембеля, а тут Петров и больше из офицеров никого. Тому двойку поставил, этому или за списывание выгнал. Ну, и… Был подполковник Курамшин, спокойный и позитивный, генеральский зять, который автора, как знатного рационализатора, назначил начштаба сборов, после чего на них пришлось ехать на две недели раньше, готовить диспозицию, а уезжать через два дня после всех остальных, оставшись сворачивать хозяйство. Очень был хороший, достойный и умный человек.
Были два сильно пивших приятеля-майора, Вощанкин и Штильман. Вощанкин был кафедральной знаменитостью. Был он на самом деле трижды майором. Три раза получал погоны с двумя просветами и одной звездой, дважды их терял. Первый раз на танке проутюжил сад деду-бандеровцу в Западной Украине, который в ответ на просьбу дать яблочко попробовать защитнику Родины очень уж злобно и далеко новоиспеченного майора-москаля послал. Не стоило ему этого делать. Остался без сада. Второй раз был и того лучше. Он тогда уже на кафедре работал. И случилась у метро «Октябрьская-кольцевая» драка. Большая драка, можно сказать, грандиозная. А когда милиция ее разогнала и начала разбирать кучу-малу, которая в эпицентре этого молотилова была, с самого ее низу вылетел чей-то кулак и метко двинул старшего патруля в глаз. Ну и понятно, что за кулаком открылась фигура в доску, в хлам, в сиську пьяного майора Вощанкина, который как раз обмывал на кафедре звезду, ну и…
Мужик на самом деле был умный, только шебутной. Дочку приемную нежно любил, от последней из жен. Очень красивую, но очень тупую. Курсантов вечно просил ее по математике и физике натренировать. Пил. Особенно любил на халяву. Как в третий раз майора получил, вечно плечо с погоном как бы ненароком вперед выставлял, чтоб видели, что при его росточке смотрелось дивно. Но зла никому не делал. В лагерях как-то страшно погорел: подкрался ночью к костру, вокруг которого сталеплавильщики сидели, как раз вечерять собравшиеся, на предмет опрокинуть с ними стакан. Благо у них с собой было. Не учел, что на закусь они лягушек с лучком и картошечкой запекли, под майонезом. Хорошие были лягвы, мясистые, местные. Но это был 80-й и это было не во Франции. Как ему лапку посочнее протянули, так его, бедолагу, в кусты и унесло, блевать. Ну, не привык советский офицер тогдашний квакушками водку закусывать. А зря.
Кто был еще? Майор Перчик, великий спец по сексуальному воспитанию студентов. С применением такой лексики занятия проводил, что даже старики наши женатые краснели. И капитан Жидких, который на кафедру откуда-то был переведен старлеем, потом в одночасье стал капитаном, а затем и майором. Говорили, что был он сыном погибшего генерала, которого его друзья наверх тянули. Хороший был мужик, роста маленького, крепкий, как дубовый пенек, с якутскими глазами. Но быстрый карьерный рост его испортил, так что начал он студентов заваливать. Причем жестоко высмеивая. Кому такое понравится? Так что каратисты наши с ним за это рассчитались. Кто именно, история умалчивает. Только окликнули его как-то по фамилии. Обернулся он и в лоб ногой получил. Маваши ему провели, в стиле полный контакт. Да так, что он на пару недель зрение потерял и в лагеря приехал, злой как черт, только к осени. После чего тут же сцепился с автором и дал ему наряд на офицерской кухне вне очереди – дрова рубить.
Ну, испугал ежа голым афедроном. Топор автор всегда любил и орудовал им в те годы ловко. И бросал на меткость, как тот томагавк, и крутил не хуже нунчаков. А уж дрова… А после института и лагерей встретились они в одной группе у Коли Мартынова, однокашника авторского, который на Чермете учился и в стиле шотокан тренировался, у Дмитриева. Черным поясом в итоге стал – не нынешним, а настоящим. В «Альфа-группе» у Фридмана и Хана работал, в системе безопасности. И погиб в 2000-х. Убили его бандиты. Но тогда до этого еще почти четверть века была. Так вот, встретились на контактном спарринге автор и тогда уже майор Жидких. Ну и разобрались между собой. Майору пару раз в пах прилетело. Он автору по голове связку маваши – уширо маваши – провел. Маленький-маленький, ноги короткие, толстенькие, мышцастые, а вертушку хорошо крутил. После этого и подружились. Чего друг на друга дуться?
И наконец, последний по порядку, но не по значению полковник Иван Маркович Литошенко, кафедральный златоуст. Какие перлы выдавал! Это его было: «Труба круглого диаметра», «40 % тока течет по этому синему проводу, 60 % – по тому красному, а тут они встречаются и дальше текут вместе», и «Ток течет, течет, подходит к тумблеру Т-1, стоп. Стоит, ждет. Щелкаем, он опять течет, до тумблера Т-2 доходит, стоит. Щелкаем им. И тут он, ток, как попрет!»… Запомнился Иван Маркович тем, что в лагерях, обходя местность, заметил стоявшие под деревом кроссовки. Бегал кто-то из ребят и, на свое горе, переодеваясь, оставил их на виду. Фирменные, «Адидас», западные. То есть не наши патриотические кеды, а изделие вероятного противника. Дефицит страшный, да и дорогие по тем временам. Тут же вызвал Иван Маркович дневального и приказал их… закопать. И закопали. А где, не сказали – не велел Литошенко под страхом жутких кар. Такой уж он был принципиальный человек. Не дай Б-г.