Становилось все жарче. Разгоряченные тела бессильно клонились друг к другу, и казалось, что существует лишь эта движущаяся темнота, эта музыка. Очередная песня началась со смеха Мэрайи Кэри, обсуждавшей с Джеем-Зи, с чего бы начать; затем последовал разговор между Марком Ронсоном и Эми Уайнхаус, которая извинялась за опоздание. Дальше вступил Майкл Джексон, визжащие рифы «Thriller», медовый вокал «P.Y.T.», и тут танцы синхронизировались в единый тустеп, три поворота и возвращение к исходной позиции: левая ступня вперед. Это стало кульминацией вечера. Потом музыка сбавит накал, темп замедлится, толпа начнет редеть, освобождая место для танцев, требующих большей свободы, к которым привыкли стены этого дома. Племянники снова забегали вверх-вниз по лестнице, перенося одежду в обратном направлении. Наступил долгий ночной исход: люди возвращались в город, их голоса осипли от воплей, их кожа стала влажной от пота, их слух притуплен от басов. Постепенно дом опустеет, а Брюс продолжит пить и только где-то перед рассветом почувствует, что ему срочно надо лечь, и уснет прямо на кухонном полу или на диване под Офили, а Габриэль, если он рано поутру спустится за стаканом воды для Хелен, подложит ему подушку под голову, накроет одеялом, слегка пнет ногой и с удовольствием представит, как они будут обсуждать лучшие моменты вечеринки и решать, кого из гостей стоит позвать в следующий раз.

Что такое хорошая тусовка, как не повод для любви ранним утром? Долгожданной любви. Поцелуи, прикосновения были почти забыты за всеми этими родительскими обязанностями, частыми пробуждениями младенца-сына, а на рассвете – требованиями маленькой дочки дать ей хлопья. Но разве сейчас, когда дом наконец опустел на целую ночь, – благодаря любезности бабушки и дедушки, живущих по ту сторону реки, – были дела более насущные, чем яростно, исступленно совокупляться, чем напомнить друг другу, что вы не просто партнеры в самом унылом смысле слова, но еще и любовники, а может, даже и влюбленные? Эта настоятельная потребность наполняла собой атмосферу в красной «тойоте», которая двигалась прочь от вышки, от праздника в честь Обамы, через Вествуд-Хилл в сторону района Белл-Грин. Машину вела Мелисса. Колени Майкла, слегка пьяного, касались нижнего края приборной панели, а правая рука с надеждой легла на бедро Мелиссы. Та не возражала, хоть на вечеринке Майкл и не стал танцевать с ней, и регулярно запускает посудомойку, не выгрузив оттуда чистую посуду, отчего та снова намокает, к бешенству Мелиссы. По бокам салона виднелись предательские остатки прежней обивки с узором из тускло-зеленых и лиловых листьев, с которой пришлось смириться, поскольку машина в общем обошлась дешево. От этого уродства спаслись только кресла, обтянутые фирменной тканью, правда, успевшей выгореть и вытереться под весом Майкла и Мелиссы в их регулярных совместных поездках.

В этой же машине, весной, когда через открытый люк сочился сладкий раскрепощенный апрельский дух, они переехали Темзу с севера на юг по Воксхолльскому мосту, направляясь к своему первому дому. Мелисса была на седьмом месяце, но все равно сидела за рулем: она обожала водить, ее завораживало ощущение простора, скорости и встречного ветра – да и потом, все равно некуда было поставить гигантский спатифиллум, безумно разросшийся в гостиной старой квартиры, кроме как на колени Майклу, благо у него не было беременного живота. Он придерживал растение, не давая ему упасть; громадные зеленые листья и высокие белые слезоточащие цветы касались потолка, стекол, его лица. Все имеющиеся в машине емкости заполняли их вещи: коробки с книгами, кассеты и пластинки, одежда, кубинская гейзерная кофеварка и чешская марионетка, картины индиго, одна с танцорами в сумерках, другая с танзанийскими птицами, эбеновая маска с рынка Лекки в Лагосе, русские матрешки, голландская жаровня, кресло папасан, остекленные фотографии Кассандры Уилсон, Эрики Баду, Фелы Кути и других кумиров, настольная лампа с регулирующимся штативом, кухонная утварь – а также их дочь Риа, которая спала, покуда по реке проносились россыпи бриллиантов, не ведающих о краткости своего водного бытия. Машина летела над рекой под долгую песню Айзека Хейза. Под ее отяжелевшими красными крыльями качалась и ворочалась вода, металась, вскидываясь мятежными волнами, потряхивала серебристыми плечами и трепетала в тихих арках мостов.

А примерно за сто пятьдесят шесть лет до этого, не на машине, а на множестве лошадей и телег, Хрустальный дворец и его содержимое так же транспортировались из Гайд-парка в новый дом посреди дубовой рощи, на живописной вершине холма Сайднем-Хилл. Закончилась Всемирная выставка 1851 года. Стеклянному королевству теперь уже незачем было красоваться в самом сердце главного лондонского парка, и оно отправилось на юг, сиять на окраине, куда люди, преодолевая многие мили и пересекая океаны, устремятся, чтобы увидеть колоссов из Абу-Симбела, гробницу из Бени-Хасана, трюки воздушной гимнастки Леоны Дэр на воздушном шаре, экзотические предметы из дальних стран. Реку переезжали мумии. В телегах ехали бархат, пенька, бельгийские кружева. Венские кровати. Майолика, терракота, великолепные самородки валлийского золота. А также боевые корабли, армейские винтовки, занятные ручные и ножные кандалы, шампанское из ревеня. Все это неспешно перебралось на конной тяге через реку и двинулось дальше через Ламбет, в Луишем, вверх по южным склонам, пока наконец не остановилось в зеленых просторах, которые позже назовут Кристал-Пэлас-парк, чьи далекие холмы таяли теперь за задним стеклом красной «тойоты».

Майкл надеялся, что нынешняя ночь будет такой же, как одна из тех ночей тринадцать лет назад, в первые месяцы их с Мелиссой романа. Тогда они тоже вернулись домой с какой-то вечеринки и, забыв о сне, о наступающем новом дне, продолжили танец в мягкой тишине простыней, покуда за окном рассеивался туман, разгорался свет и все громче пели птицы. Они войдут в пустой дом. Снимут верхнюю одежду и обувь, может быть, немного поболтают, а потом, сплетя пальцы, отправятся наверх в спальню и там возобновят разговор – сперва осторожно, как бы сомневаясь, а потом все быстрее и быстрее. Алмазы и самоцветы не теряют своего блеска. Они вдвоем словно бы развернут забытую запылившуюся драгоценность и увидят, что она по-прежнему сияет. Ладонь Майкла оставалась на бедре Мелиссы, чтобы удержать это сияние, хотя и приглушенное тем фактом, что разговаривать им, похоже, не о чем было. («Тебе понравилось? – Ага. А тебе? – Ну да, круто было. Устала? – Так, немножко. А ты? – Нет».) Бедро Мелиссы оставалось совершенно неподвижным, не поощряя ласки, но и не отвергая. По Вествуд-Хилл они выехали на круговой перекресток возле кафе «Коббс-Корнер», к началу торговой улицы, и перед ними, ухмыляясь в темноте, возник свадебный салон с худосочными манекенами в старомодных платьях, добавив огня в предвкушение их долгожданного соития. Тринадцать лет назад Майкл в приступе эйфории сделал Мелиссе предложение, и она ответила «да», но свадьба так и не состоялась. Она где-то затерялась – сначала в лени и нежелании все это организовывать, потом в охлаждении, которое, по данным исследований, обычно появляется через три года, а затем в куче домашних хлопот, что начинает расти возле дверей страсти, когда появляется ребенок и взрослая жизнь являет себя во всей красе, облаченная в мятый серый халат. А может, свадьба все-таки будет, иногда думалось Мелиссе. Тогда ее надо сыграть в одном из старых, колониального стиля корпусов Гринвичского университета; Мелисса – в ярко-синем платье со шлейфом, с обнаженными плечами, Майкл – в белом костюме. А потом они выйдут к Темзе как муж и жена, встанут у ограждения и будут смотреть, как вода танцует с солнцем. Правда, сейчас такое казалось маловероятным.

В тот вешний день они тоже ехали вместе со всеми своими вещами; ребенок пинался в животе, лист спатифиллума щекотал Майклу ноздрю. Мимо свадебного салона, по круговому перекрестку, мимо улицы Стейшн-Эппроуч, сквозь заторы у магазинов, где то и дело приходилось останавливаться. На торговой улице располагалось шесть парикмахерских, пять закусочных с едой навынос, четыре магазинчика «Все по фунту», пять благотворительных комиссионок, пять индийских кафе, два ломбарда, тату-салон, нигерийская типография, а также несколько довольно обшарпанных забегаловок. Starbucks и Cafè Nero до этой улицы еще не добрались и, возможно, не доберутся никогда, но предвкушение этого здесь уже чувствовалось. Так, на выцветшем тканевом козырьке одного из индийских ресторанчиков значилось:

с расчетом на то, что само существование этих далеких заведений в других залитых огнями мегаполисах привлечет клиентов к бурой тикке и повторно разогретой курме. В конце улицы находилась библиотека, которая все еще закрывалась по средам, отказываясь признать, что печатному слову давно уже не нужен отдых в середине недели. Рядом располагался парк с детской площадкой, окруженный многоэтажными домами. И наконец, у самой развязки с пятью съездами, застывшей в нескончаемой пробке, стоял супермаркет – почти такой же огромный, как «Япония». Где бы вы ни находились: на автостоянке перед супермаркетом, возле плакучей березы в одном из переулков или даже в каком-то из прилегающих районов – Бекенхеме, Кэтфорде, Пендже, – вы видели, как ретрансляционная башня, вздымается над окрестностями, то и дело возникая в просветах между зданиями. На самом деле башен было две: другую, поменьше, чем малая Эйфелева, возвели на вершине холма Бьюла-Хилл в явное подражание первой. Вместе они были высоким, далеким напоминанием о давнем стеклянном королевстве, которое заново возвели к югу от Темзы после утомительного гужевого путешествия.

Само стекло пришлось покупать заново. Оно прибыло на место в деревянных ящиках, выстланных изнутри соломой. Триста тысяч листов. Двести акров общей площади. Этот дворец станет втрое больше оригинала. На восточном краю участок имел уклон, так что там добавили подвальный этаж. Центральный неф расширили, и для баланса понадобились два новых крыла. Внутри было несколько залов: Византия, Египет, Альгамбра, Ренессанс. Гробницу из Бени-Хасана разместили в египетском. Изваяния львов – в альгамбрском. После девяноста дней пути все нашло свое место: бархат, валлийское золото, кандалы, шампанское из ревеня. В вольерах находились птицы, в цветочных святилищах – лилии. В кустах возле озера установили скульптуры динозавров. Когда все было готово, подмели широкую лестницу, ведущую ко входу, включили фонтаны и водонапорные башни, – и королевство возродилось: дворец на холме, гигантский стеклянный дом под сверкающей прозрачной крышей из железа и стекла.

В конце торговой улицы, через несколько кварталов после библиотеки, Мелисса свернула налево и припарковалась в средней части улицы Парадайз-роу, на правой стороне.

Их дом был тринадцатым в череде собратьев из блокированной застройки. Нумерация шла подряд: четные и нечетные номера по одной и той же стороне. Это был поджарый викторианский дом белого цвета, с узкой парадной дверью и двойными окнами. Внутри, над тесной лестницей, имелось потолочное окно, сквозь которое в ясные ночи виднелись далекие звезды. Комнаты были светлые, хоть и маленькие, стены слегка скошены, дорожка к входной двери – коротенькая, ширина коридора не позволяла идти по нему вдвоем бок о бок.

Прежде дом принадлежал семейной, ныне разведенной паре и их дочери и с годами претерпел многочисленные переделки, которые производили впечатление нелепости, особенно в том, что касалось дверей. Кто-то захотел перенести ванную вниз, так что позади кухни сделали пристройку с плоской крышей, и наверху появилось место для третьей спальни. Кто-то другой решил, что гостиная отдельно от столовой выглядит как-то одиноко и убого, поэтому в период моды на открытую планировку разделяющую стену снесли, оставив под потолком широкую, как в церкви, арку. Алан, бывший муж Бриджит, предыдущей владелицы, решил (когда еще не стал бывшим), что двойные двери гораздо лучше будут отделять кухню от ванной, чем раздвижное нечто гармошкой, которое Бриджит попросила заменить по причине поломки. Алану хотелось, скажем, чудесным солнечным утром спуститься вниз в своем шелковом халате, прошествовать через кухню в ванную и, вместо того чтобы сражаться с очередной неуклюжей и неромантичной пластмассовой штуковиной, одним движением распахнуть стильные белоснежные деревянные двери – дыша полной грудью, высоко подняв голову, с открытым сердцем, полным готовности встретить еще один день в браке. Так что он отправился в магазин стройматериалов «Хоум-бейз», расположенный неподалеку в здании из стекла и металла. Хотя Алан терпеть не мог «Хоум-бейз», он упорно ходил между полками в поисках нужных материалов, а потом в течение месяца каждые выходные занимался дверьми. Он пилил и шкурил. Он подолгу сидел на корточках, так что начинали болеть ляжки. Он пропустил свидание с любовницей. Он повредил запястье. И вот, к вечеру четвертого воскресенья, в прелестных розоватых сумерках, работа была завершена. Двойные двери. Величественные, роскошные двойные двери, со вкусом проводящие границу между потреблением и пищеварением. Бриджит будет довольна. Их любовь вспыхнет с новой силой. Ему больше никогда не придется ночевать в машине. Однако, воплощая свою мечту, Алан не успел задуматься о том, что места для нее недостаточно. Дверей в небольшом проходе и так уже хватало. Так что распахивание новых деревянных створок вовсе не вызывало той гордости и воодушевления, как ему представлялось, а проход в них – той радости. Алан породил дверной ералаш, в котором его двери были самыми кривыми, из-за них по утрам на первом этаже возникали заторы, а пояс халата самым раздражающим образом цеплялся за латунные ручки. Бриджит не впечатлилась. Вскоре Алан съехал.

Мелисса познакомилась с Бриджит и ее дочерью, когда приехала в этот дом во второй раз, уже одна (поскольку сомневалась, у нее было какое-то «ощущение», как она объяснила Майклу, связанное не только с номером дома). Бриджит оказалась угрюмой брюнеткой в строгом костюме. Она совершенно неподвижно стояла у обеденного стола недалеко от лестницы, пока Мелисса задавала ей вопросы насчет мышей, соседей и воров. Лишь когда Мелисса собралась уходить, так и не заглянув во вторую спальню (Бриджит сказала, что там спит ее дочь), хозяйка отошла от стола и направилась в коридор. Тут сверху донесся звук, словно бы шаги. Мелисса подняла взгляд, и на верхней лестничной площадке, прямо под потолочным окном, увидела девочку лет семи или восьми, в голубых пижамных штанах и желтом халатике. У нее была неестественно бледная кожа, особенно на руках. В соломенных волосах играли блики прохладного зимнего света, падавшего в потолочное окно.

– Лили, – сердито произнесла Бриджит, – тебе нельзя вставать с постели.

– Я не устала, – отозвалась девочка.

– Давай-ка иди обратно. Я через минутку приду.

Но Лили не шелохнулась. Бриджит повернулась, вспомнив о Мелиссе:

– Извините… моя дочка. Ей немного нездоровится.

– Немного нездоровится, – проговорила Лили с точно такой же интонацией. И стала спускаться по лестнице.

Она прихрамывала и чуть улыбалась – шкодливой, недоброй улыбкой. Бриджит попятилась. Добравшись до пятой ступеньки снизу, Лили уселась на нее и спросила Мелиссу:

– Что ли, вы та женщина, которая собирается наконец купить этот дом?