Гигант так крепко обнял ее на прощание, что Жан побоялся, как бы она не задохнулась. Затем пожал руку друга своей огромной ручищей молотобойца, слегка пошатываясь, вышел на лестничную площадку и чуть не оступился, спускаясь по лестнице.
В открытое окно молодой медик наблюдал, как его друг медленно удаляется по набережной. Да, интересная получилась встреча… но эти взгляды, неотрывно устремленные на Сибиллу… Жерар поселился там же, где получил работу, — в клинике доктора Бланша, на правом берегу Сены, вниз по течению, поэтому ему нужно было просто идти вдоль реки, чтобы меньше чем через час оказаться дома. Это не так сложно, да и потом, на свежем воздухе он немного протрезвеет. Его гигантская фигура постепенно уменьшалась в размерах. Ступал он твердо, лишь иногда чуть покачиваясь, но это можно было объяснить долгим временем, проведенным на корабле, — он словно бы еще не вполне привык ступать по суше. Когда Жерар почти скрылся из виду, Жан закрыл окно и вернулся в гостиную.
Оказавшись в одиночестве — Сибилла снова ушла в кухню — и отложив до поры до времени все вопросы, на которые он хотел получить ответ, Жан продолжил разбирать каракули Марселя Терраса.
Забавно, что после всех своих мечтаний сделать карьеру в Париже я в конце концов вернулся домой. Слишком уж дорого оказалось жить в столице! Помнишь мою конуру на улице Отфей? Господи, какой холод там был — воистину собачий! Окно было проделано прямо в крыше и почти не защищало от ледяного ветра. Приходилось убеждать себя, что это даже к лучшему: свежий воздух… А по соседству жили веселые девицы, водившие к себе клиентов, подцепленных на улице. Их сутенеры постоянно устраивали скандалы и драки, отрывая меня от занятий или будя среди ночи. И за все это еще и тридцать франков в месяц! Помню, мне приходилось таскать у хозяина свечи и задувать их всякий раз, как он стучал в дверь, — так дорого он мне их продавал! А помнишь моего соседа, который изучал право? Умер от брюшного тифа.
Со всеми этими расходами мне едва хватало денег на еду. К счастью, твой отец был рядом! Сколько раз он выручал меня и остальных, когда у нас животы уже прирастали к спине от голода! Тебе этого не понять, Корбель, ты ведь никогда особо не бедствовал.
Погруженный в воспоминания, которые казались ему давно угасшими, Жан смотрел на последние дрожащие язычки пламени в камине. Воспоминаний накопилось много — пять долгих лет учебы, из расчета три с небольшим тысячи франков в год; жизнь, полная лишений и одновременно самоуверенных надежд победить болезнь… Ведь не оттого ли он избрал своим занятием медицину, что его мать умерла от чахотки, когда ему было всего восемь лет? И что в результате? Шестьдесят процентов парижских врачей едва сводили концы с концами, многие находились за чертой бедности, то есть зарабатывали меньше трех тысяч франков в год. Даже ставки для служащих в крупных государственных учреждениях были ничтожными. Врач, работающий в Сенате, получал меньше, чем консьерж. Санитарный врач на скотобойне получал всего три тысячи в год, причем был так загружен работой, что у него совершенно не оставалось времени на частную практику. Большинство врачей получали меньше, чем рабочие — по крайней мере, если говорить о склейщиках картона, плотниках, мраморщиках, малярах или ломовых извозчиках.
Упавшая на Жана тень и немедленно последовавший за этим поцелуй в губы оторвали его от горьких размышлений — Сибилла закончила уборку на кухне.
— Ты не собираешься ложиться?
Жан взглянул на нее, внезапно осознав, что означает это приглашение. Четыре года совместной жизни не угасили его влечения к Сибилле, а тайное вожделение Жерара сейчас лишь обострило его.
— Еще пару минут, хорошо? — сказал он, обнимая ее за талию.
Сибилла отрицательно покачала головой:
— Только не говори, что предпочитаешь читать про всякие ужасы!
— Марсель пишет любопытные вещи, — заметил Жан. — Например, что получает плату натурой. — Он снова склонился над письмом. — Вот… каплун, козий сыр, помидоры, яйца, хлеб, чеснок… особенно в базарные дни, — с трудом разбирал он. — И еще говорит, что ему приходится выдерживать конкуренцию с местными целителями и костоправами. И добавляет: «Ну разве это не ужасно — потратить столько лет на учебу, чтобы потом тебя ставили на одну доску с шарлатанами!»
— И ты хочешь сказать, что тебе интереснее читать про это, чем лечь со мной? — заигрывающим голосом произнесла Сибилла.
И после этого направилась к двери спальни и скрылась за ней, оставив ее приоткрытой. Жану оставалось дочитать совсем немного. Он пробежал глазами последние строчки. Марсель упомянул о принципах социальной справедливости, которыми, как он надеялся, продолжает руководствоваться Жан, и завершал письмо одной из тех напыщенных фраз, которые он был любитель произносить: «И во что же обратились все наши надежды?!»
«Все наши надежды»… Вопрос Марселя вызвал у Жана душевное томление и неожиданный отклик в душе. И воскресил в памяти еще одну сцену из прошлого.
Это было четыре года назад. Как раз тогда он, Жерар и Марсель работали в госпитале Лабуазьер, и вот однажды неподалеку раскинулась ярмарка, выросли яркие шатры и дощатые помосты. Их было не так уж много, они освещались довольно скудным светом факелов, да и публика собралась немногочисленная. Жан с приятелями пришли туда вечером после работы. Они бродили от одной сцены к другой, как вдруг к ним подбежал человек в заплатанном костюме Пьеро и попросил пройти с ним, потому что у его танцовщицы случился внезапный припадок истерии. Жерар и Марсель одновременно обернулись к Жану, который и отправился следом за Пьеро к сцене и прошел за кулисы. Оказавшись наедине с пострадавшей — рахитичного сложения девушкой, которая выглядела необычайно перепуганной, — он с величайшими предосторожностями приблизился к ней и довольно быстро сумел успокоить — простым массированием спины: крепко обхватив ее и прижав к себе, он начал с силой проводить ладонями по обе стороны от основания позвоночника.
Несколько минут спустя танцовщица присоединилась к Пьеро на подмостках, хотя и слегка пошатывалась; но затем сделала «колесо» и прошлась на руках с необычайной ловкостью, что сопровождалось благоговейным молчанием зрителей — видимо, они были потрясены не столько ее мастерством, сколько ее необычайно хрупким телосложением. В этот момент он, Жан Корбель, которому оставались считаные месяцы до получения докторской степени, был готов поверить в величие своей миссии, почти божественной.
Это воспоминание повлекло за собой другое — о прозвучавшей на церемонии вручения дипломов речи, в которой медики сравнивались с художниками. Благодаря своей памяти, особенно безупречной в тех случаях, когда речь шла о медицине или живописи, Жан запомнил наизусть целые отрывки. Как, например, вот этот: «Медицина — это наука на службе художника. Для того чтобы распознать болезнь, врач должен, подобно художнику, который различает сотни оттенков красок, различать мельчайшие оттенки цвета кожного покрова и слизистых оболочек, энатем, экзантем[6], всевозможных высыпаний. Любая кожная патология — повод внимательно наблюдать за цветом и оттенками, и порой опытному практику удается после первого же осмотра больного поставить диагноз, подобно тому, как опытному художнику достаточно одного взгляда на полотно, чтобы узнать на изображенном пейзаже небо Прованса или Нормандии. Работа художника, так же как и медика, служит благим целям: один исцеляет, другой создает прекрасные творения, радующие глаз».
Сравнение с художником нравилось ему больше, чем другое — с инженером, хотя оно и лучше подходило для нынешней эпохи, когда индустриальный прогресс не просто шел полным ходом, а мчался галопом. Это сравнение появилось в одном журнале, автор его написал: «В эпоху пара и электричества, в современном демократическом обществе существуют два особых привилегированных класса, я бы даже сказал, две аристократии: медики и инженеры. Инженер отвечает за использование природных ресурсов нашей планеты, за движение капитала, за его использование и приумножение путем минимизации убытков, что достигается за счет производства качественной продукции. Врач поддерживает порядок в механизме человеческого тела и предохраняет его от чрезмерного износа». Жан находил эту аналогию довольно мрачной, поскольку она приравнивала человека к машине, то есть, по сути, к одному из видов продукции для продажи, к товару. В конце концов, он стал медиком не для того, чтобы чинить какие-то там «механизмы»! Это мнение разделяло и большинство его собратьев, понимавших, что слепое преклонение перед техническим прогрессом способно привести к величайшим разрушениям.