Люсьен Фавр спускался по лестнице, зовя Клода. Его голос, громкий и пронзительный, отдавался многократным эхом под высокими сводами холла, словно он кричал в соборе. С этой лестницы он в детстве скатывался, как с горы, используя вместо санок металлический поднос. Но, очевидно, здесь не было никого, кто мог бы ему ответить. Он почти бегом пересек холл и распахнул дверь. Перед ним словно из-под земли выросли два сторожевых пса, приветственно виляя хвостами.

— Клод! — закричал он в сторону пруда, спокойные воды которого расстилались перед особняком. Затем спустился по наружной лестнице в сопровождении собак, которые, радостно предвкушая прогулку, сбегали вниз по обе стороны от него, и приблизился к пруду. Под его ногами похрустывал гравий. Обе сторожевые собаки восторженно лаяли и прыгали друг на друга, пока Люсьен растерянно оглядывался по сторонам. Собаки, очевидно, принимали его крики и непонятные перемещения за какую-то игру.

Его экипажа у ворот уже не было. Должно быть, кучер отвел лошадей в конюшню. Люсьен обнаружил экипаж в стороне, возле зданий, где во времена его отца располагались хозяйственные службы и жила прислуга. Как тут все изменилось… Он оглядывал всю эту пустыню, которую сам создал вокруг себя. Громадный особняк, похожий на замок, без единой живой души, заброшенный парк, запущенные лужайки и беседки… Скоро уже нельзя будет догадаться о том, как здесь все выглядело изначально. Но в своем нынешнем тревожном состоянии Люсьен не мог оценить весь ансамбль в целом, выхватывая взглядом лишь отдельные детали: лодка, заполненная водой и облепленная водорослями; следы колес на гравии, который прежде всегда был безупречно ровным; заржавевший колокол…

— Клод! — закричал он снова, повернувшись к хозяйственным постройкам. Он уже собирался зайти внутрь, но остановился. Там наверняка никого не было…

Он быстрыми шагами вернулся в замок, по-прежнему сопровождаемый собаками, которые следовали за ним по пятам. Войдя, он даже не закрыл за собой дверь. К чему?..

Прежде чем подняться, он взглянул на герб, который некогда захотел иметь его отец. Этот образ вызвал воспоминание из прошлого: адский грохот, плавящийся металл, на который невозможно смотреть — он слепит глаза; люди в костюмах, напоминающих водолазные, но, кажется, совсем не мешающих движениям; его отец, за руку которого он цепляется, но тот высвобождает свою руку; и множество взглядов, одновременно обращенных к ним…

— Клод! — почти простонал он. Затем нетвердыми шагами поднялся по лестнице. Увидев свое отражение в зеркале круговой галереи второго этажа, он ужаснулся. Он с трудом мог узнать себя самого: всклокоченные волосы, искаженные черты лица… Это все из-за сосредоточенности на работе, попытался он себя успокоить. Он прошел по галерее, где стояли знакомые ему с детства статуи, которые тогда казались ему уснувшими призраками. Ничего не изменилось и сейчас: это по-прежнему были призраки, равнодушные к его отчаянию. Ничего никогда не изменится…

Дверь направо… Спальня его матери, окна закрыты ставнями. Его собственные пастели по-прежнему украшают стены.

Ванная комната, где стояла угольная печь, была пуста. Вольтеровское кресло, со спинки и подлокотников которого свисали широкие полосы материи, стояло возле большой ванны, с краном в виде лебединой головы на длинной шее и ножками в виде лап грифона. Ванная Нелли…

Он слишком долгое время был поглощен своей картиной. Клод воспользовался этим, чтобы уйти по-английски, выполнив его последнее поручение. Не нужно было ему говорить, что у них всего одна ночь… Он его спугнул. И что теперь делать? Застонав, Люсьен вышел из комнаты матери. В коридоре ему вдруг показалось, что статуи ожили. С собаками он чувствовал бы себя увереннее, но они были приучены не заходить в дом.

Он вернулся в свою мастерскую. По крайней мере, здесь он чувствовал себя в безопасности. В этой комнате тоже были печи — три чугунных цилиндра высотой полтора метра, с литым узором из акантовых листьев. Они стояли в ряд в центре комнаты, чтобы матери было не холодно работать здесь даже в разгар зимы. Три трубы вертикально поднимались вверх, словно трубы трансатлантического парохода. Его мать смеялась над этими излишествами, свидетельствующими о любви мужа и его заботе о ней.

Люсьен Фавр приблизился к стоящей на треножнике фотокамере. Впервые она казалась ему каким-то адским жерлом или установленным на эшафоте орудием казни.

Он отвернулся и взглянул на свою картину, сейчас представшую пред ним во всей наготе. Без призмы объектива зрелище было ужасающим. Что же он сотворил?! Голова негритянки сильно клонилась набок — видимо, проволока оказалась слишком слабой. Он сделал несколько шагов к мертвому телу, собираясь это исправить, но остановился на полпути. Повернувшись к стеклянной стене, он увидел сияющее голубое небо, освещенное яркими лучами солнца. Но это зрелище совершенно не соответствовало его состоянию души. Он снова обратил взгляд на мастерскую. Его картина была слишком импозантной, она давила на него. Как теперь от нее избавиться? Он не смог подавить рыданий. Он был один, совсем один в своем пустынном королевстве, и окружением его были лишь две его модели, которые пристально смотрели на него остекленевшими глазами.

Он вздрогнул, услышав шум подъезжающего экипажа. Ему не могло померещиться — слух его никогда не подводил. Он снова выглянул наружу. По дорожке, окружающей пруд, двигались два экипажа. Рядом с кучером одного из них сидел еще какой-то человек, а между ними — третий, кажется ребенок. Что это могло означать?

На глазах у него опять выступили слезы. Итак, это случилось быстрее, чем он предполагал… «Клод!» — задыхаясь, прохрипел он. Почему он все еще его зовет? Какая глупость! Нельзя было оставлять его без присмотра! Но, в конце концов, снимки уже сделаны, они прибыли слишком поздно. Они не смогли помешать ему завершить его шедевр. Мельком взглянув сквозь стекло, он заметил, что экипажи остановились у подножия лестницы.

Оставалось искать поддержки разве что у натурщиц — но, по сути, их тоже давно уже здесь не было.