К счастью для обеих стран, Фердинанд и Изабелла решили обратиться к высшей власти, то есть к представителю Бога на земле, папе римскому Александру VI. (Так случилось, что этот папа был испанцем по происхождению, а избрали его недавно и при поддержке Испании.) В роли третейского судьи папа прочертил на карте линию с севера на юг, от полюса до полюса, разделив Западное полушарие надвое. Земли к западу от черты отныне принадлежали Испании, а земли восточнее – Португалии. Рассудив, что такое разделение несправедливо благоприятно для Испании, Португалия поначалу отвергла решение папы. Но именно оно стало основой для переговоров, которые привели к подписанию Тордесильясского договора в 1494 году. (Согласованная граница рассекала территорию современной Бразилии, что объясняет, почему бразильцы говорят по-португальски, тогда как большая часть остальной Южной Америки изъясняется на испанском.) В обеих столицах это соглашение провозгласили своим триумфом. Испания легитимизировала долю в доходах от открытий, Португалия подтвердила свой приоритет в прокладке, как тогда считалось, предпочтительного пути в Индию. Как отмечает историк А. Р. Дисней, Тордесильясский договор «оказался главной хартией империи, четко обозначив соответствующие сферы завоеваний вплоть до середины восемнадцатого столетия»[630].
Роль папы в определении этих сфер влияния заставляла обе стороны соблюдать условия договора. Правители обеих стран повиновались авторитету папской власти и страшились отлучения за непокорность. Испания и Португалия обосновывали свои завоевания необходимостью обращать дикарей-язычников в христианство. Действительно, когда в последующие десятилетия появились новые претенденты на колонии (Англия, Франция и Нидерланды), Испания и Португалия еще старательнее взялись укреплять утвержденный Ватиканом статус-кво. А между самими этими двумя странами никаких серьезных военных столкновений не возникало почти столетие.
Шанс 1:
С тех самых пор, как голландский законовед Гуго Гроций выдвинул в семнадцатом столетии идею единого, глобального общества национальных государств, теоретики мечтали о мире, где все регулируется международным правом. После Второй мировой войны государственные деятели попытались реализовать эти устремления на практике, учредив Организацию Объединенных Наций. В уставе ООН предусматривается применение норм международного права и деятельность международных организаций, контролируемых Советом Безопасности этой организации, решениям членов которого, теоретически, должны подчиняться все остальные. Показательно, что эту пятерку составили великие державы того времени – Соединенные Штаты Америки, Советский Союз, Китай, Великобритания и Франция, причем каждая настаивала на сохранении одностороннего права вето на решения СБ.
Также в уставе ООН содержался призыв к государствам-членам организации принять ряд ограничений, в том числе ограничение на применение военной силы против других членов ООН. Однако интерпретация этих ограничений оставлена на усмотрение самих государств. Статья 51 устава ООН наделяет каждую страну «правом на самооборону». США расширили это право до новых пределов в 2003 году, утверждая, что нападение на Ирак обусловлено соображениями «превентивной самообороны», поскольку, мол, Саддам Хусейн располагал оружием массового поражения и олицетворял собой «неотвратимую угрозу». Совсем недавно президент Обама пошел еще дальше, в одностороннем порядке санкционировав атаки на группы, признаваемые в США террористическими, на территории семи стран мира[631].
В дискурсе сторонников международного права последние семь десятилетий трактуются как годы устойчивого движения к утверждению международной системы, «основанной на правилах». Реалисты возражают, особенно когда речь заходит об использовании военной силы. Они справедливо указывают, что сильные государства неоднократно нарушали эти принципы, когда на повестке дня оказывались их национальные интересы. В 2016 году, например, США возглавили пропагандистскую кампанию по осуждению решительного отказа Китая исполнять решение Постоянного арбитражного суда, который отверг притязания Пекина на Южно-Китайское море. Некоторые наблюдатели восприняли такой шаг как лицемерие со стороны Вашингтона, напоминая, что США точно так же отмахнулись от решения Международного суда ООН, когда ЦРУ в 1980-х годах заминировало гавани Никарагуа в попытке свергнуть сандинистское правительство этой страны[632]. Очевидно, что сегодня постановления международных органов выполняются неохотно. Тем не менее в той мере, в какой государства возможно убедить следовать решениям наднациональных структур и соблюдать международные правовые нормы, как было с Испанией и Португалией в пятнадцатом столетии, эти факторы способны сыграть важную роль в улаживании конфликтов, которые в противном случае вполне могут закончиться войной.
Генри Киссинджер отмечает иронию судьбы: «Спустя семьдесят лет после того, как были опрокинуты претензии немцев на господство в Европе, победители теперь уговаривают Германию, в основном по экономическим соображениям, возглавить Европу»[633]. В 1989 году, после падения Берлинской стены, премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер призвала президента Джорджа Г. Буша не допустить поспешного воссоединения двух Германий и предупредила, что иначе «немцы миром добьются того, чего Гитлер не смог получить войной»[634]. На самом же деле, пускай порой действия объединенной и окрепшей Германии вызывают негодование, возвышение Германии в Европе состоялось не только без войны, но и в контексте того, что военный конфликт с европейскими соседями стало практически невозможно вообразить. Причины этого наводят на размышления.
Вторая мировая война завершилась тем, что советские войска оккупировали восточные области Германии, а войска коалиции во главе с США заняли запад страны. Это разделение виделось многим европейским стратегам окончательным решением той «немецкой проблемы», которая послужила причиной обеих мировых войн. Когда железный занавес «спустился по континенту», как выразился Черчилль, конкуренция между Советским Союзом и «свободным миром» рассекла Европу надвое. В ответ США учредили Организацию Североатлантического договора. Если вспомнить многократно цитировавшиеся слова первого генерального секретаря НАТО, миссия альянса состояла в том, чтобы «отпугнуть Советы, привлечь американцев и подчинить немцев»[635].
Твердо настроенные не повторять ошибок международной политики, которые превратили Европу в поле кровопролитной схватки на большую часть двадцатого столетия, мудрые европейские лидеры, прежде всего Жан Монне и Робер Шуман[636], постарались обеспечить налаживание тесных экономических взаимосвязей между народами Европы, в первую очередь между Францией и Германией. Торговые узы вскоре разрослись до общего европейского рынка, на котором товары торговались свободно, без обложения пошлинами. Так был заложен первый камень намного более масштабного и амбициозного европейского проекта, который предполагает отказ от ряда составляющих национального суверенитета в пользу наднациональных общеевропейских институтов. В договоре об учреждении Европейского сообщества угля и стали, одного из ключевых предшественников ЕС, Монне описывал институт, призванный «заложить конкретные основы Европейской федерации, существование которой необходимо для поддержания мира на континенте». Отдельные видные государственные деятели, поддержавшие это движение, даже воображали объединенную Европу как некий аналог Соединенных Штатов Америки. Но все, включая самих немцев, похоже, соглашались с тем, что Германия останется в подчиненном положении. Неся ответственность за холокост и прочие преступления против человечности, совершенные нацистским режимом, немцы не доверяли себе и с готовностью приняли отведенную им второстепенную роль в европейских институтах.
Но на заключительном этапе холодной войны, когда рухнула Берлинская стена, возникла перспектива воссоединения Германии. Европейские партнеры Западной Германии особенно громко выражали свои опасения. Премьер-министр Великобритании Тэтчер и президент Франции Франсуа Миттеран неоднократно обращались к президенту Джорджу Г. Бушу, призывая Америку помешать воссоединению. Как прилюдно заявил французский посол Германии, объединение приведет «к рождению Европы, подвластной Германии, чего не хотят ни на Востоке, ни на Западе»[637][638]. Тем не менее президент Буш и его совет по национальной безопасности не отступались. Впрочем, они настаивали на том, что единая Германия должна состоять в НАТО (но не собирались ее разоружать или оставлять нейтральной, как предлагал советский лидер Михаил Горбачев). Для Буша объединенная Германия во главе общеевропейских институтов оказывалась центральным элементом представления о «единой и свободной Европе»[639].
Как и предвидели Тэтчер с Миттераном, нарастание экономического могущества постепенно обеспечивало Германии преобладание в определении политических тенденций на континенте. В 1989 году ВВП Германии приблизительно равнялся ВВП Великобритании и Франции, а сегодня он больше на 40 процентов[640]. Когда Европейское сообщество сделалось Европейским союзом, а большинство его членов поддалось уговорам и согласилось поменять национальную валюту на общеевропейский евро, местоположением Европейского центрального банка выбрали, разумеется, Германию. При этом, даже при укреплении немецкого превосходства, Германия продолжала придерживаться стратегии интеграции с соседями. Как отметила известная немецкая исследовательница Хельга Хафтендорн, ЕС направил «силу Германии на создание наибольших благ» и добился появления «европеизированной Германии», а не «онемеченной Европы»[641].
Когда я пишу эти строки, исход «европейского эксперимента» остается неопределенным. Мировой финансовый кризис обострил противоречия, присущие евро (прежде всего то обстоятельство, что общая монетарная политика реализуется в отсутствие общего фискального органа), и вынудил немцев спасать Грецию и другие страны. Многие аналитики предсказывали гибель европейской валюте. Но пока евро в целом жив. Когда Европу заполонили беженцы из ближневосточных стран, охваченных хаосом «арабской весны», евроскептики вновь вспомнили о мрачных прогнозах и принялись предрекать, что «конец близок». В июне 2016 года голосование по «Брекситу», по итогам которого Великобритания решила покинуть ЕС, стало для многих окончательным признаком неизбежного краха порядка, сложившегося после окончания холодной войны. Но архитекторы европейского проекта понимали, что кризисы, угрожающие выживанию их детища, неизбежны, – и закладывали в свой проект некий предел прочности. Более того, с их точки зрения, кризисы создают возможности для усиления интеграции, ликвидируя очаги политического сопротивления.
Выступая как экономическая сверхдержава и обретая все больший вес на политической арене, в военном отношении Германия сравнительно слаба. В 1945 году ее насильственно разоружили и демилитаризовали в рамках процесса денацификации. Гарантии безопасности со стороны США, в особенности американский «ядерный зонтик», сохранившийся и после воссоединения, успокоили соседей Германии и лишили страну любых поводов к наращиванию численности своей армии. Постепенно руководители Германии рационализировали эту ситуацию, приняв постмодерную концепцию международного порядка, которая признает безопасность естественным положением дел. Вместе с большинством своих европейских коллег немецкие военные сегодня чаще исполняют символические и церемониальные, нежели «исконные» функции. В этом отношении «нейтрализованная» Германия не является «типичным» игроком на международной арене.
Шанс 2:
Германия – это образец экономического и политического гиганта, который остается карликом в военном отношении. Она экономически интегрирована со своими соседями и полагается на защиту Америки, раскинувшей над континентом свой «ядерный зонтик». Если экономический стресс, нашествие иммигрантов и возрождение популизма и национализма приведут к краху ЕС, станет ли сохранившая свое могущество Германия угрозой для соседей? Если США ослабят свое военное присутствие в НАТО или даже откажутся от сотрудничества с альянсом, доведется ли нам увидеть возрождение европейских вооруженных сил, в том числе немецкой армии? Если все перечисленное произойдет, породит ли «фукидидовская» динамика условия для новой войны Германии с рядом ее соседей? Или же культурные преобразования в Германии настолько сильно «европеизировали» страну, что впредь невозможно будет вообразить, как немцы восстанавливают свои военные традиции?[642]
Успехи Тедди Рузвельта в стремлении поставить США выше Великобритании в Западном полушарии отражались в незримой структуре международной власти того времени. В последние три десятилетия девятнадцатого века Соединенные Штаты Америки отряхнули, так сказать, пепел Гражданской войны и стали экономическим колоссом. В 1850 году население Великобритании и Америки было приблизительно одинаковым. К 1900 году в Америке проживало уже в два раза больше человек[643]. Американская экономика обошла британскую в 1870 году и достигла двукратного превосходства к 1914 году[644]. В 1880 году на Великобританию приходилось 23 процента мирового объема производства. К 1914 году ее рыночная доля упала до 13 процентов, зато американская увеличилась до 32 процентов[645].
После «принудительного разлучения» между Великобританией и США сохранялись напряженные отношения. В ходе войны 1812 года англичане сожгли Белый дом, а американцы напали на британскую Канаду. В ходе Гражданской войны в США Великобритания всерьез размышляла о поддержке конфедератов; этот факт многие американцы (в том числе и ТР) продолжали помнить[646]. По мере роста американского могущества бывшая колония все громче требовала уважения к себе и расширяла сферу своего влияния. В 1895 году, когда между Венесуэлой и Британской Гвианой возник территориальный спор, государственный секретарь Ричард Олни заявил, что Великобритания должна принять решение третейского суда в соответствии с доктриной Монро, поскольку «Соединенные Штаты фактически являются верховной властью на этом континенте»[647]. Лондон отверг притязания Вашингтона, а британский министр по делам колоний Джозеф Чемберлен сообщил, что «Великобритания вправе считать себя американской державой, ибо ее территориальные владения больше территории самих Соединенных Штатов»[648]. Но когда президент Гровер Кливленд ответил тонко завуалированной угрозой войны, британцы согласились на третейский суд[649].
Вскоре после этого инцидента британский премьер-министр лорд Солсбери сказал своему министру финансов, что война с США «в недалеком будущем выглядит чем-то большим, нежели умозрительная возможность». Он поручил Адмиралтейству пересмотреть соответствующим образом бюджет и предупредил, что США представляются более вероятным противником, чем франко-российский альянс[650]. Американский флот по-прежнему уступал в численности и тоннаже Королевскому, однако он быстро рос, особенно после испано-американской войны и вступления Тедди Рузвельта в должность президента. Первый лорд адмиралтейства граф Селборн описывал ситуацию, не стесняясь в выражениях: «Если американцы предпочитают платить за то, что они легко могут себе позволить, то постепенно у них появится военно-морской флот, сравнимый с нашим, а затем и превосходящий»[651].