Под юмором разумеется такой подход к жизни, при котором читатель смеется, но смеется ласково, добродушно.
Смеяться ведь можно по – разному. Вообще говоря, смех всегда означает собою победу человека над тем фактом, над которым он смеется. Например, когда мы смеемся над каким-нибудь каламбуром, это потому, что в первую минуту мы не поняли, в чем тут путаница, а потом легко разрешаем эту задачу, и это вызывает смех. Физиологически смех есть разряжение напряженности состояния запутавшегося в чем-нибудь человека, кончившего тем, что все стало ясно. Каждый анекдот построен на неожиданности, человек ожидает одно, а оказывается другое. Все смешное происходит по одному типу. Когда пугают маленького ребенка, надевая на себя маску, а потом эту маску снимают, то, как бы страшна ни была эта маска, ребенок смеется, когда узнает за нею отца или старшего брата, потому что у него разрешается внутреннее противоречие.
Когда над чем-нибудь смеются, это значит видят что-то ненормальное, что-нибудь не так, как должно было бы быть. Но ведь это можно констатировать и с негодованием? Можно констатировать с революционным отрицанием? Можно! Но если вы не смеетесь, а негодуете, это значит, что то, против чего вы негодуете, признаете важным, трагичным, вы еще не можете посмеиваться над этим. Если же вы смеетесь при этом, это значит, что оно не так-то для вас страшно, у вас находится возможность смотреть как бы сверху вниз и находить это явление «не столь страшным, сколько смешным».
Тут есть все градации. Если человек держится на середине между ужасом перед данным явлением и признанием внутреннего своего превосходства над ним, то получается смех, который перебивается слезою, ядовитый, язвительный смех, смех сквозь слезы. Потом, еще дальше, получается иронический смех, высмеивающий. Но ирония не есть еще почти полная победа, ирония – это состояние, когда в вас дрожит раздражение при уверенности в победе. Вы высмеиваете вашего противника, он выдвигает какие-нибудь аргументы, а вы отвечаете, что эти аргументы смешны, но говорите это не смеясь, а очень раздраженным тоном. У вас не хватает внутренней энергии, чтобы смеяться, но вам хотелось бы показать, что тут уже не на что сердиться, тут надо смеяться.
Один из величайших иронистов мировой истории, с которым можно рядом поставить только английского писателя Свифта, был Щедрин. Его смех волнующий, его смех мучительный. Он никогда вас не успокаивает. Вы чувствуете, что он смеется над чем-то страшным; еще немного – и он гневно раздражится.
Дальше идет более или менее веселый смех, раскатистый смех, издевка, то, что можно назвать комическим смехом в собственном смысле. Например, Гоголь таким смехом пользуется в «Ревизоре». Если бы Гоголь представил здесь вместо маленького городка всю Россию, если бы вместо городничего изобразил Николая I, такой веселый смех был бы невозможен. Вообще открыто смеяться тогда было невозможно, и «Ревизора» даже чуть не запретили. Но он выбрал своей мишенью нечто довольно жалкое. Он взял кусок действительности, маленький, но характерный, и высмеял его. Он говорит: какие рожи, действительно свиные рыла! Что же с ними считаться. Это просто смешно. И когда городничий говорит: «Над кем смеетесь? над собою смеетесь», – это Гоголь поворачивается к партеру и говорит: «А вы разве не такой же обыватель, не такой же чинуша в российском захолустье!» Такая вещь производит оздоровляющий шок, потому что, высмеивая такие вещи вне себя, вы начинаете подозрительно относиться и к себе самому. Мало того. Когда смех над городничим применялся ко всероссийскому масштабу, тогда легко было сделать вывод, что и вся Россия такова. Все эти чудаки – это же уроды, это дураки. И в конце концов неужели они непобедимы? Когда развеется этот страшный туман? В сущности, везде ведь те же самые Тяпкины – Ляпкины, городничие и т. д.
И, наконец, еще более мягкий смех – это смех юмористический. Я приведу пример. Вы читаете фразу:
«Он замахнулся кулаком на мать».
Это безобразие, это вас шокирует.
«Но ему было только два года».
Тогда вы сразу понимаете, что это только смешно. Вы понимаете, почему мать над замахнувшимся на нее сыном смеется мягкой улыбкой. Потому что это только смешно. Он ничего еще не может злого сделать. Напротив, ей приятно, что у него проявилась какая-то энергия, что его пухленькие ручки что-то изображают. Здесь самое отрицательное представляется в таком безвредном виде, что не возбуждает в вас решительно никакого протеста. При этом настоящий юмор получается там, где известная тень отрицательного отношения все-таки остается. Уже не юмор, а улыбка, иногда счастливая улыбка, будет там, где не будет этой печальной стороны, этой маленькой темной тени.
Не понимали Щедрина и считали, что он просто зубоскалил. Писарев назвал свою статью о нем «Цветы невинного юмора». Вот этот «невинный юмор» – это есть такой смех, который никакого значения не имеет, и, конечно, к Щедрину это совершенно неприменимо, потому что Щедрин был не юмористом, а сатириком.
Есть еще юмор висельника, юмор человека, которого ведут на виселицу; ему на деле не весело, но он отвлекается от этого разными солеными словечками: мне все трын – трава. Этим он успокаивает и приводит себя в равновесие. Между так называемым Galgenhumor, юмором висельника, и «цветами невинного юмора» лежит настоящий юмор, юмор человека уравновешенного, юмор человека, увлажненного чем-то вроде не упавшей из глаз слезы; он бывает в том случае, когда писатель знает, что «скучно жить на этом свете, господа», как Гоголь говорит; когда он знает, что жизнь – тяжелая вещь, и хочет сам отдохнуть от этой жизни и других заставить отдохнуть, и поэтому так ее изображает, что вы говорите: какие милые люди, но как они жалки, как много в них смешного, как похожи все их страдания на какое – то ребячество…
Палитра смеха*
<…> По моему мнению, огульное утверждение, что юмор несвойствен пролетариату, неправильно. Всякий раз, говоря о юморе, нужно различать направление и употребление юмора: скажем, у нас в Красной Армии есть еще много крестьян, пришедших только что из деревни; они приносят с собой не только много предрассудков в смысле убеждений, но обладают различными житейскими дефектами: не умеют по-военному ходить, не умеют по-товарищески друг к другу относиться, у них еще есть остатки провинциализма и индивидуализма. Что же, неужели на таких товарищей нельзя направить юмор, а надо обрушиваться на них с тяжелой сатирой? Нет, тут юмористическое отношение к ним будет самым правильным: «Ты хороший товарищ, мы тебя очень любим, но у тебя есть недостатки и они смешны. Надо тебе от этих недостатков отучиться».
Пролетариат, класс-гегемон в Стране Советов, авангард трудящихся, тащит за собой на буксире и перевоспитывает отсталые массы крестьянства. У нас смех может иметь множество адресов. Нужно будет осмеивать еще многие черточки – остатки обломовщины, азиатчины, с которыми нужно бороться всеми мерами, между прочим и насмешкой.
Эта насмешка может быть добродушной и самокритической. Самокритика – орудие классовой борьбы. Но когда мы критикуем друг друга в одной и той же среде, тесной среде революционеров (тесной не потому, что она мала – два с половиной миллиона коммунистов, – а тесной в смысле глубокой спайки), самокритика, если она идет через юмористический журнал, через анекдот, через комедию, какой же она может быть иной, как не добродушной? Разумеется, если объект насмешки перерождение, – тут нет мест добродушию, и чем данное явление гнуснее, чем оно опаснее, тем злее становится юмор и тем больше
Однако мы признаем за юмором значение орудия мелкого калибра, и когда смех направляется на подлинного классового врага, юмор должен быть заменен орудием более тяжелым. Все это, кажется мне, довольно ясно.
<…> По отношению к внешнему миру, то есть к еще не побежденному и очень могущественному врагу – аристократии, буржуазии всех оттенков, включая социал-демократию и т. д., мы можем пользоваться оружием самой злобной сатиры. Подрывать, разрушать их престиж в глазах рабочего населения и трудовой, мелкой буржуазии, вне союзных стран, разрушать их собственное самосознание, насколько это удастся, показав их в правдивом зеркале смеха, – это прекрасная задача. Может быть, недостаточно, но кое-что мы в этом направлении делаем в наших юмористических журналах, карикатурах, которые помещает наша ежедневная пресса, в фельетонах, комедиях и некоторых попытках в области кино. По отношению к нам самим мы имеем колоссальное количество объектов, подлежащих или прямой критике, или самокритике. Прямая критика поражает остатки буржуазного духа или мелкобуржуазного духа, устремленного к буржуазии, – шкурничество, эгоизм и т. д. Эти отвратительные, буржуазные явления могут проникать в часть пролетариата и даже нашей партии. Эти чувства разлагают энергию, наше единство и подлежат суровой критике. Одной из лучших форм ее является смех, потому что здесь мы не только деградируем врага, топчем его нашим моральным, интеллектуальным превосходством, но часто, в тех случаях, когда элементы мелкобуржуазного сознания и поведения включены, вкраплены в какую-нибудь близкую к нам личность, мы вызываем стыд, жгучий стыд, имеющий огромное воспитательное значение.
Сразу же отметим то, что нужно тогда, когда мы наносим сатирический удар по капиталистической Америке, Европе и т. д., и что особенно важно, даже необходимо в нашей самокритике. Это – меткость прицела. Можно вовсе несмешное сделать в искусстве смешным, самого умного человека можно изобразить дураком, заставить мудреца Соломона ходить на четвереньках и мычать как корова. Можно осмеять все, но мы в этом совершенно не заинтересованы, а наш враг заинтересован.