— Ну, что скажешь, Валерий?
— Брешет немец! Как пить дать, брешет. Накрутили им хвосты, вот и ищет, на кого бы головой кивнуть.
Голованов подошел, похлопал по плечу, безрадостно улыбнулся и показал на карту.
— Я ребятам приказал анализ снимков сделать. Проверить, так сказать, слова немца.
— И что они там увидели?
— Да вот, судя по снимкам, прав Рихтгофен получается.
У Чкалова отвисла челюсть. Он громко впечатал кулак в столешницу.
— Как он может быть прав, если мы эти заводы с землей сравняли?! Это ведь Лешка Астахов летал! Я его сколько лет знаю! Никогда Леха пустобрехом не был и не будет! Сказал, заводы накрыл, значит, накрыл. И разведка после него подтвердила. Этот, как его, Сарковский самолеты посылал. Они подтвердили!
Голованов задумался. В нечестность Астахова и его пилотов он тоже не верил. Но следовало принимать во внимание специфику ночных бомбардировок. По опыту он знал, как порою пилоты, особенно молодые, путают цели и видят то, чего там в принципе быть не могло.
Человеку, не знакомому с небом, трудно представить себе, до какой степени могут обмануть зрение и память пилота, запертого в тесной кабине на высоте в несколько тысяч метров на скорости в несколько сот километров в час. Зачастую еще и под огнем. Голованов видел, как линкоры путали с эсминцами, танки принимали за телеги и наоборот. Пилоты видели дивизии и корпуса там, где их не было в помине, пропуская реальные части и соединения. Поэтому он давно не верил ничему, кроме фотопленок. Бесстрастная механика была надежнее «двояковыпуклого военно-воздушного глаза».
Он не сомневался в искренности бомбардиров. В ночном небе, под огнем зенитчиков, видя зарево огней разрывов и пожаров, они запросто могли представить себе, что срыли Бирмингам до фундаментов. Требовалось подтверждение разведки.
И с разведкой результаты ему не понравились. Фотопленок с собой пилоты не привезли. О причинах Сарковский отвечал невнятно. Самому Голованову с пилотами поговорить не удалось. Дел хватало, приходилось целиком и полностью полагаться на профессионализм подчиненных.
— Давай, Валерий, так сделаем. Все равно, пока комфронта на выезде, вся ответственность лежит на нас с тобой. Пошлем-ка мы еще один разведчик. Пусть полетает. Посмотрит. Сфотографирует все, что внизу. А мы по результатам расшифровки и решим, верить нам Рихтгофену или нет. А то послушаешь его, бомбы в никуда улетели. Но у него фотографии есть, а мы, получается, только словесами пожонглировать можем.
— По мне, так слова наших в сто раз вернее, чем все эти фотографии!
— Доверие — дело хорошее, но для верхов вернее будет задокументировать.
— Ну ты и забюрократился! Слова-то какие пошли. «Задокументировать»… «Предоставить»… Как будто с крысой канцелярской говорю. Не, ты не обижайся. Давай я сам слетаю. Раз доверия нашим пилотам нет, пролечу, по головам ходить буду, а найду эти заводы. И никакая английская хитрость им не поможет. Или немецкая…
Голованов снова улыбнулся. По поводу Валерия Павловича у него был отдельный разговор со Сталиным. Сам Александр Евгеньевич не верил в то, что заслуженный летчик потянет сложную организационную работу. Тем более в такой неведомой и новой области, как огромное военно-воздушное объединение, которое требовалось собрать в немыслимо короткие сроки буквально из подручного материала. Он оказался неправ, Чкалов вполне справлялся, хотя временами был поистине невыносим. Сугубый практик, он постоянно рвался на передовую, все лично обмерить, оценить, посмотреть и пощупать собственными руками. Стоило немалых усилий удерживать его в кабинете и ограничивать морально-волевое воздействие на нерадивых подчиненных телефонными взбучками. Аппараты меняли раз в неделю — тонкая техника не выдерживала привычки со всего размаху шваркать трубкой о держатели. А секретаршу ЧВС, по слухам, одолжил сам нарком государственного контроля Лев Мехлис, славившийся умением подбирать кадры железобетонной выдержки. Ресурс барышень послабее и посубтильнее вырабатывался даже быстрее телефонного.
Но больше всего досаждали попытки Чкалова непременно вырваться и полетать. Где угодно, на чем угодно, но полетать, под любым предлогом.
Верховный не приказывал, но очень убедительно просил ни в коем разе не допускать знаменитого летчика к боевым вылетам. И Голованов очень хорошо помнил это ненавязчивое пожелание.
— Валер, вот ты на меня ругаешься. Бюрократом обозвал. А я возьми и стану бюрократом. Ну сам посуди, куда тебе лететь? Дел в штабе невпроворот. Кто ими заниматься будет? Я бы и сам слетал, если бы мог кого-то на бумажках оставить. У нас целая дивизия на «МиГах» прибывает. А встретить некому. Выручишь?