Редкие вечерние прохожие искоса поглядывали на стремительно пролетавшие мимо автомобили, и взгляды их излучали отнюдь не доброжелательство. Почти весь частный автотранспорт был конфискован еще в сорок втором, на личных авто теперь ездили только очень состоятельные люди или очень ответственные чиновники. Ни к тем ни к другим люди, утомленные карточками и войной, не испытывали ни малейшего благоволения.

«Все изменится, — подумала Элизабет. — Подождите, все изменится сегодня». «Мир для нашего поколения», так говорил лорд Чемберлен, наставляя ее. Мир, которого так и не добыл сэр Уинстон, самый популярный и одновременно самый проклинаемый человек в Империи. Мир, который надлежит добыть ей.

«История пойдет по иному пути, и изменю ее я, королева Британии. Я сделаю то, что не смогли или не решились замшелые лорды, чванливые чиновники, косные министры. Потому что кто-то должен прекратить безумие войны». И не впервой Ее Величеству принимать бразды правления во времена всеобщей смуты… Она будет достойна той, другой, носившей то же имя. Между ними пролегло почти полтысячелетия, но беды остались те же — свирепые враги и дурные советники. У нее нет силы сокрушить орды врагов, но советники — дело иное.

Элизабет плотно зажмурилась. Ей было откровенно страшно. Мир… И Премьер. Премьер и Мир. Пока у кормила государственной власти стоит сэр Уинстон Черчилль, мира не будет. Война продолжится, и империя погибнет. Старый, обезумевший от ненависти к коммунизму министр-диктатор скорее погибнет сам, но не допустит никаких переговоров с Новым Миром. Значит, ему предстоит уйти.

И поэтому сейчас она, королева Великобритании, едет к премьер-министру Уинстону Черчиллю, чтобы отправить его в отставку.

Элизабет вновь и вновь повторяла намертво заученные слова. «Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, вам надлежит…» Но с каждой минутой приближения к Даунинг-стрит, 10, смелость таяла, как редкий весенний снег.

Еще поутру она пламенела строгой и твердой решительностью, теперь же, с приближением минуты испытания, дрожали руки, язык стал неповоротлив, а внизу живота возникло и нарастало неприятное щемящее чувство пустоты. Ей было страшно. Тяжело и страшно в девятнадцать лет идти с гордо поднятой головой к почти семидесятилетнему монстру политики. Тем более, чтобы объявить тому, что дело его жизни закончено.

Но это необходимо.

Машина замедлила ход, подъезжая к мрачному зданию. Первый автомобиль с охраной притормозил чуть левее, и впереди из одновременно распахнувшихся дверей высыпали охранники в штатском, все как один в сером, с характерно топорщащимися пиджаками. Второй остановился сзади. С десяток охранников немедленно образовали полукольцо, один открыл дверь королевского лимузина. Бог знает, почему после смерти короля личная охрана королевы была отдана на исполнение Королевскому армейскому артиллерийскому корпусу, но следовало отдать им должное — «артиллеристы» знали свое дело.

— Ваше Величество, позвольте.

— Благодарю.

Она покинула авто, слегка опираясь о непринужденно протянутую руку охранника. Остальные переместились как бы хаотично, но образовав живой коридор от машины к входу, двое открыли взявшиеся из ниоткуда зонтики и с самым непринужденным видом уставились в хмурое небо, не забывая оглядывать крыши окрестных домов и прикрывать зонтиками шествующую пару — Элизабет и сопровождающего.

Кто открыл тяжелую дверь темного дерева с латунной поковкой, Элизабет уже не видела, она полностью ушла в себя, повторяя как молитву слова, в которых искала твердости и уверенности.

«Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, вам надлежит…» «Сэр Уинстон… вам…»

…

— Они приближаются, пять минут, не больше.

— Хорошо, — сказал Черчилль и, не прощаясь, положил трубку.

Итак, она все же решилась. Решилась и едет.

Вопрос в том, чего в этом решении больше, влияния известных лиц или собственной силы. Если первое, управляемый человек подчиняется тому, кто ближе, и всегда есть возможность заменить чужую волю своей. Если второе, одни аргументы всегда можно перебить другими. Беда в том, что это два разных разговора, и ему придется с первого взгляда, слова, жеста расшифровать, с чем она пришла, и соответственно построить весь дальнейший разговор.

Черчилль налил на два пальца коньяку и неспешно выпил. Мимолетно подумал, что многие и многие достойные люди вели здоровый образ жизни, отказывали себе в маленьких радостях, изнуряли воздержанием и тренировками. Но кто знает о них? Сколько из них умерло в расцвете лет и сил? А он в свои неполные семь десятков начинает и заканчивает ненормированный рабочий день с сигары и коньяка, ими же взбадривает себя в процессе и до сих пор жив, умеренно здоров и готов возлагать цветы на могилы политических трупов своих оппонентов.