Александр Никитич действительно славился тем, что с большой охотой тер спины своим согражданам. Большим мастером по этому делу был в оковецкой бане!
— …А может, Александр Никитич, и правда завтра в баню сходим?
— И сходим! И маленькую выпьем! Да ты смотри, смотри, не отворачивайся — здесь лежать буду! — в голосе старика послышалась гордость. — Рази ж мои оболтусы такое логово мне б устроили? А я взял да и сам соорудил. Видал — это в позапрошлом году яблони посадил, березы прошлогодние… А тут камнем все выложил, лежать так лежать. И ты смеешься, и ты!.. — старик укоризненно покачал головой и с сердцем махнул рукой. — Ну ладно, дело говори. Садись на беседку!
Скамья была роскошная — длинная, широкая, с удобной спинкой, сияла зеленой краской. Саша Длинный сел первый и с наслаждением вытянул ноги. Заглянув в выложенную кирпичом яму, сказал:
— Это очень прекрасно — здесь сидеть. Лучше, чем там лежать. А, Рябиков?.. Эх, половили мы с тобой разных мошенников, да и бандитиков, случалось. Помнишь?
— Как не помнить, Александр Никитич.
— Что с Синевым-то? — строго спросил и кинул искоса прицельный взгляд.
— А вы что-нибудь знаете, Александр Никитич? Хотел посоветоваться.
— Знаю тебя: ты советоваться пришел, когда сам уж все уяснил. Так?
— Да почти… но и не совсем. Хочу помощи просить. Совета.
Старик медленно и торжественно поднес руку к седому усу.
— Дам совет. Брось-ка мне китель, вон на бугорке лежит. Счас и пойдем.
— Куда, Александр Никитич?
— Вниз пойдем — покуда. Беседу будем вести, — ответил бывший старшина и гроза оковецких «мошенников и бандитиков».
Разговаривая, они спустились с кладбищенского холма. Прошли центральной улицей. Затем старик свернул в проулок, который вел к больнице — и решительно направился к дому Хлыновых.
4
Когда миновали забор, за которым уже начиналась территория обитателей длинного кирпичного дома, Саша Длинный сказал:
— Вот какое тут дело-то, родимый… — Рябиков невольно улыбнулся, вспомнив, как в свое время доставалось Александру Никитичу в милиции за это слово — «родимый» — которое он, страж порядка, употреблял и в те годы. Случалось, что с беспечной фамильярностью и начальнику его адресовал. — Слыхал я, как гавкали друг на дружку Костька Хлынов с маткой своей. Я Костьку-то, паршивца, с люльки знаю. А кричали они вот о чем… Костыка матке: не бреши, что Пашку брат утопил — сам утоп! Она ему: а я, мол, видала. А он в ответ: ты-то ничего не знаешь, а вот я точно знаю… Намотал я это дело на ус. Думаю — пригодится. Вот и пригодилось.
— Когда слыхал, Александр Никитич?
— А на второй день после того, как ты тут был. Они отношения выясняли, а я шел мимо, здесь, вдоль забора, да и слышал. Постоял еще по старой привычке, — вздохнул он то ли с печалью, то ли с застарелой тоской. — Да вон и Костька… Эй! — возвысил он старческий голос, сделав его начальственным и суровым, а поди-ка сюда, Костька!