— Это еще что такое? Нет-нет, не делайте так, — он жестом велел учителю лечь на койку и во избежание дальнейших церемоний отвернулся, стараясь не встречаться глазами с мертвыми.

Аптекарь с мужем стояли на пороге.

— Смотрите в оба, — велел им хирург. — Если вдруг что, зовите меня.

На столе в приемной дымилась чашка чая, который налила ему девушка. Хирург взял чашку и вышел на крыльцо лечебницы. Заря разгоралась все ярче, но солнце еще не прорезало горизонт. Хирург сел на ступеньку и застонал: колени пронзила боль.

Деревня у подножия холма гудела, словно только что заведенный примитивный двигатель. Даже если мертвые каким-то чудом удержатся от стона, когда к ним вернется жизнь, рано или поздно в лечебницу нагрянет кто-нибудь из сельчан. Даже если аптекарь и ее муж поклянутся молчать (а сагиб верил, что они будут держать язык за зубами), долго ли получится прятать пришельцев? У сельчан возникнут вопросы, и вполне обоснованные. Откуда взялись эти люди? Откуда у них эти раны? Кто-нибудь обязательно поставит в известность местную полицию. Начнется расследование.

Как ни бился хирург, но так и не сумел придумать объяснение, которое удовлетворило бы самого тупого констебля. Вот как об этом напишут в газетах: «В деревенской лечебнице обнаружены три трупа. Молодая семья. Вскрытие пролило свет на страшную тайну: у всех троих установлены катетеры, у мальчика вырезаны внутренние органы. Женщине располосовали шею, после чего снова все зашили сикось-накось. Также ей распороли живот, вынули мертвого ребенка и положили в стоявшую рядом с ней колыбель. По-видимому, все манипуляции проводились без анестезии. Следов крови в окрестностях лечебницы не обнаружено. Никто не слышал звуков борьбы. Жертвы явно пришли сюда сами, живыми и здоровыми. Очевидное преступление, чудовищное в своем безумии, было замышлено и совершено в стенах этого дома исцеления. Хирург оборотился мясником, заморочил своим суеверным помощникам головы сказками о перерождении и превратил лечебницу в бойню».

Маленькими глотками он прихлебывал чай и дивился хладнокровию, с которым размышлял о случившемся — точно о злоключениях незадачливого дурака, заплутавшего в безумном лабиринте. Именно безумном: иначе и не назовешь. Безумном, как орудие пытки, изобиловавшее ловушками, замками и всяческими уродствами… удивительном, если задуматься. Эти мысли вымотали его до предела, выжали до последней капли, кожа свинцовой тяжестью обвисла на костях.

Хирург посмотрел на руки: как же они болели после зажимов, пинцетов, скальпелей. В них еще теплилась жизнь, пусть малая толика драгоценной жизни, но все же. Покров, разделявший мир мертвых и мир живых, так истончился — дотронься, и он порвется. По эту сторону покрова сагиб чувствовал, как дергает пальцы, как в них пульсирует кровь — боль и кровь не разделить, ведь, как он узнал от мертвых, одной без другой не бывает. Руки, так долго пребывавшие в мучительной праздности, только что выполнили задачу, с которой не доводилось сталкиваться ни одному хирургу, даже самому опытному и располагающему лучшей аппаратурой. И пусть пока ничего не решилось, но этой заслуги у него не отнять: она никуда не денется, даже если некому будет вспомнить о ней.

Высокопарные мысли, но он не стал их отгонять. Небо на востоке светлело с каждым мигом; мир готовился к тому, чего еще не бывало и впредь не случится. И если какая историческая минута заслуживала философских размышлений, так именно эта.

«Будь что будет».

С этой мыслью он попытался было встать, но груз воздуха придавил его к крыльцу. Веки тоже отяжелели, стали тяжелее земли. Он позволил себе на мгновение смежить их, чтобы потом, моргнув, открыть глаза, и почувствовал, как чашка выпала из его пальцев.

Перед ним росло дерево. Сперва беззащитный росток, потом тонкий побег, взошедший на влажной почве. Потом дерево взметнулось ввысь, пестрый узловатый ствол вознесся над землею, и листья, точно мотыльки, вспорхнули и бросились врассыпную, волоча за собой ветви и сучья — и вот, наконец, перед ним под пасмурным небом замаячили знакомые очертания баньяна. Хирург сразу узнал далекого старого друга.

По дереву легко и беспечно карабкался мальчик. На плече его висел мешок, пустой, только несколько газетных страниц на дне. Ветки оставляли на руках мальчика сухие царапины. Тапочки шлепали его по пяткам, цеплялись за листья, и он скинул их на землю. Жучки, сверчки, гусеницы выползали из коры, облепляли бесконечные сучья. Дерево пыталось сбить его с толку, прятало гнездо в лабиринте ветвей. Дерево было умным, но мальчик умнее — он непременно его перехитрит.

В том гнезде много дней лежали яйца, и сейчас из них уже должны были вылупиться птенцы. У будущего умелого хирурга чесались руки: еще немного — и птенцы его. Сперва он обездвижит их в формалине, потом распластает на доске для препарирования, приколет крылья и лапки булавками. А потом скальпелем обнажит легкие, печень и сердце. Зарисует в тетрадку, обнаружит органы, которых не знает наука. И эти органы назовут в его честь. Его имя войдет в учебники. Студенты будут заучивать его наизусть перед экзаменами. Но дерево ревниво: оно так просто не отдаст свое богатство. Оно отводит ему глаза зелеными пеленами. Раз-другой он сбивался с пути, оказывался в тупике, оступался, но старался удержаться на ветке и упрямо полз вверх.

И вот наконец показалось гнездо. Мальчик так торопился, что едва его не проглядел. Яйца выпустили своих насельников в мир. Снаружи скорлупа была зеленой в крапинку, внутри — белой, точно слоновая кость. В гнезде копошились голые птенцы. Ветки царапали их лишенные перьев бока, пытаясь предупредить: вы уже не в утробе, смотрите по сторонам, будьте осторожны. Но птенцы еще были слепы, их лиловые веки пока не открылись. Мальчик забрался на ветку. Тонкая, но его выдержит. Зажав в руке обрывок газеты, он потянулся к гнезду.

И увидел ворону. Не обращая на него никакого внимания, птица порхнула мимо самых его пальцев и уселась на край гнезда. Услышав это, птенцы подобрались, раскрыли клювы, вытянули шеи. Мальчик убрал руку. Небеса разверзлись, из клюва матери в гнездо упала личинка. Птенцы принялись клевать, качая головами и перебирая лапками. А мальчик просто сидел на ветке и любовался ими: большего ему было уже не надо. Каждый из птенцов казался ему чудом: уничтожить его можно одним взмахом скальпеля, а вот создать такое не хватит и тысячи швов.

Тут нависшее над деревом облако уплыло прочь, унося с собой и тень. Солнце уставило на гнездо свое недреманное око. Листва потемнела, испуганно заголосила. Огонь обуглил ее, обнажил сокровенные прожилки. В них таились узоры жизни, излучавшие невиданное сияние. Гнездо было лишь прикрытием, уловкой, с помощью которой дерево отвлекало внимание мальчика от листьев. Он поспешил прочесть их, чтобы собрать воедино части великой головоломки, но солнце выжгло все.

На голом дереве осталась одна-единственная ветка с гнездом. Мальчик очутился в западне. Некуда поставить ногу. Нет земли, куда можно спрыгнуть. Птенцы в обугленном гнезде ослабли, иссохли, истончились до скелетов, и мать их бросилась на битву с мучителем. Острым клювом ударила солнце, расколола его скорлупу и проглотила каплю его расплавленного желтка. Он обжег ей зоб; глаза вороны вылезли из орбит, крылья затрепетали, как плащ на ветру, на горле открылась страшная рана, которую не зашить никакой нитью. Ворона испустила крик.

Но крик этот был не вороний, а человечий. Крик изумления или боли, может, даже первый крик новорожденного. Дерево, гнездо, ворона, птенцы — все обратилось в пыль, и взгляду снова предстала деревня у подножия холма. А в небе над нею — желтый край древней бессмертной звезды, ползущей вдоль земли.