– Так где она остановилась?

– Ищу, ищу. – Он слышал приглушенное щелканье по клавиатуре компьютера. – Мэтт?

– Да?

– Тут у меня еще звонок. Давай я сама тебе перезвоню?

– Конечно. – Ему уже совсем не нравилось все это. Он продиктовал Джейми номер своего мобильника и отключился.

Что, черт побери, происходит?!

Телефон завибрировал. Мэтт взглянул на определитель номера. Звонили из офиса. Роланда даже не потрудилась поздороваться.

– У нас проблемы, – с ходу заявила она. – Ты где?

– Только что свернул на автостраду.

– Разворачивайся. Езжай на Вашингтон-стрит. У Эвы хотят отобрать имущество.

Он чертыхнулся.

– Кто?

– Пастор Джил заявилась к ней с двумя своими сыновьями-громилами. Они угрожали Эве.

Пастор Джил. Женщина, известная своим неистовым религиозным рвением и довольно странными актами благотворительности, в результате которых она окружила себя толпой детишек, и они жили с ней до тех пор, пока на них приходили талоны на получение продуктов. Эти шайки часто совершали набеги на дома бедняков.

Мэтт резко свернул вправо.

– Еду! – бросил он в трубку.

Через десять минут он притормозил на Вашингтон-стрит. Район располагался неподалеку от Бранч-Брук-парка, ребенком Мэтт играл там в теннис. Он играл вполне прилично, родители даже ездили вместе с ним на турниры в Порт-Вашингтон на уик-энды. Мэтт попал в десятку самых перспективных теннисистов в возрасте до четырнадцати. Но семья перестала приезжать в Бранч-Брук. Мэтт не понимал, что происходило с Ньюарком. Ведь прежде там проживало вполне благополучное общество. Но постепенно, в пятидесятые и шестидесятые годы самые богатые его обитатели начали переезжать на окраины, что было вызвано вполне естественными причинами. Подобное происходило повсюду. И вот центр Ньюарка опустел. Те, кто переехал – пусть даже на несколько миль, – уже никогда не вернулись. Отчасти то было вызвано уличными волнениями в конце шестидесятых. Отчасти – просто расизмом. Но за всем этим стояло что-то еще, гораздо худшее, вот только Мэтт так и не понял, что именно.

Он вышел из машины. В этом районе проживали в основном афроамериканцы. И большинство его клиентов тоже были афроамериканцами. Мэтт немало размышлял на эту тему. В тюрьме он довольно часто слышал слово на букву «н».[5] Он и сам его произносил, чтобы не выделяться среди остальных, но со временем оно стало казаться ему менее отталкивающим, хотя более мерзостного прозвища для людей, не похожих на тебя, придумать невозможно.

В конце концов Мэтт был вынужден предать все, во что некогда верил, – в свободу и равенство окраин, в ложь о том, что цвет кожи ничего не значит. В тюрьме цвет кожи значил все. Здесь же, на свободе, практически то же самое, однако по форме иное, и цвет кожи по-прежнему означал почти все.

Он оглядел сцену действия, и в глаза сразу бросился интересный образчик граффити. На старой кирпичной стене кто-то вывел два слова огромными, высотой в четыре фута, буквами: