Она кивает, а он отводит глаза, чтобы не встречаться с ней взглядом. Сам того не желая, он вспоминает, что по-настоящему хотел ее убить – своими руками, своими грязными мыслями. Он гонит картинку из головы, пытается сосредоточиться на чем-то другом, хочет, чтобы она исчезла… Но девушка не спешит выходить из машины, и он сдерживает нетерпеливый жест, проклинает себя за эту нелепую спешку.

– Ладно… Пока! – говорит она и наклоняется, чтобы чмокнуть его в щеку.

– Пока! – отвечает он чуть громче, чем нужно, и слишком поспешно.

Щеки мужчины и женщины едва соприкасаются, хотя еще недавно они были так близки – в любви и в ненависти, в блаженстве и в жестокости.

Наконец Софи выходит из машины, и Тома смотрит ей вслед, отчетливо осознавая, что не сможет видеться с ней каждый день и не испытывать мучительного стыда за то, что был в шаге от того, чтобы ее убить. Лицо, голос, запах – все в ней будет напоминать об этом дне, о беспощадном сражении, развернутом ангелом и демоном в его сердце. Изменив жене – теперь он совершенно в этом уверен! – он провалился в темный мир; ощутил кипение страсти, укус раскаяния, ожог сожаления. И в этот миг, глядя на удаляющуюся фигурку девушки, которая вот-вот исчезнет в подъезде, оказавшись наедине с собой впервые после хаоса, перевернувшего его жизнь, Тома сомневается, что Господь сделал ему подарок, оставив в живых.

Глядя на Софи, он чувствует – он совершенно в этом уверен! – что она уносит с собой последние осколки его прежней личности. Осколки того Тома, которым он был еще сегодня утром.

Того, кем он уже не является.

Он понятия не имеет, как истолковать смятение, царящее в мыслях, но в чем он уверен, так это в том, что отныне молодая и хорошенькая рецепционистка – единственное существо в целой Вселенной, которое в будущем сможет его понять.

А еще она – единственный человек в мире, которого он предпочел бы никогда больше не видеть.

По правде говоря, все, что наполняло жизнь смыслом, все, что заставляло его каждое утро вставать с новыми силами и желаниями, уходить на фронт будней, сражаться, трансформируя время в любовь, в удовольствие или даже в деньги, – все это теперь рассыпалось в пыль. От принципов, убеждений ничего не осталось. Так, нагромождение сомнений и угрызений совести – терзающих, обжигающих; злобный конгломерат вопросов и опасений, которые, как отвратительные насекомые, ползают по нему и от которых хочется избавиться; его сознание вопит – протяжный немой крик; совесть пытается их раздавить, но их слишком много, и как только одну убьешь, возникают еще десять и сосут из него кровь; это пожирает мозг, раскалывает череп, рвет кишки…

Прежде чем войти в подъезд, Софи оглядывается и, не зная, какие страшные муки ее отсутствие (хотя и присутствие тоже) порождает в Тома, машет ему рукой, но ответа не получает.

И вот ее уже нет…

Тома сидит без движения еще несколько долгих минут, собирая, как одержимый, остатки сил, чтобы завести двигатель и ехать домой. Он знает, что это – последнее испытание на сегодня, но силы нужно откуда-то взять… Дома можно будет рухнуть, спрятать свое уродство от мира, укрыться за любовью близких и утонуть в пыли раскаяния.

До своего квартала он добирается за час, а мог бы – за двадцать минут. Подъезжая к дому, смотрит на окна четвертого этажа, где за тюлевыми занавесками его ждут самые дорогие на свете существа, и впервые за день чувствует, как к сердцу приливает теплая волна.

Глушит двигатель. Машинально засовывает руку во внутренний карман пиджака, чтобы взять бумажник, и вспоминает, что лишился всех личных вещей: бумажника, кредиток, паспорта. Открывает дверцу и с трудом выбирается из автомобиля.

Пошатываясь, добредает до входной двери, набирает четыре цифры числового кода и толкает створку.

Как в пропасть, падает в лифт.

Полсекунды уходит на то, чтобы вспомнить номер своего этажа.

Нажимает на украшенную завитушками цифру «четыре».

Прислоняется спиной к стенке кабины, которая наконец идет вверх.