Казалось бы, эта поэтическая формула, провозглашенная знатоком амурного фронта, коим считался Маяковский, могла быть и близка, и понятна другу и единомышленнику пролетарского классика, поэту-футуристу, прозаику и драматургу Василию Васильевичу Каменскому (1884–1961). Однако дружба дружбой, но за истиной Каменский пошел в иные дали и свой взгляд на обстоятельства, приведшие к трагическому финалу поэта, изложил в романе «Пушкин и Дантес».
Он трудился над этим произведением довольно долго, одолев его в несколько этапов. Еще в начале 1920-х годов написал пьесу о Пушкине под тем же названием, не раз выступал в печати, столичной и провинциальной, со статьями о поэте, планировал обрадовать читательские массы и поэмой (ее отрывки сохранились). Все эти опыты, очевидно, следует рассматривать как тщательную рекогносцировку перед решающей баталией. Упорный труд наконец завершился в 1927 году, а спустя еще год «Пушкин и Дантес» был напечатан, причем почти одновременно в Тифлисе и Берлине, тиражами довольно скромными. С тех пор роман не переиздавался в течение более чем шестидесяти лет, и только недавно вошел в состав сборника избранных произведений Каменского, который выпустило в свет в 1991 году издательство «Правда»[1].
«Мой Пушкин будет на 70 процентов биографическим и на 30 процентов – в преломлении лучей советской современности» – такую запись в своем дневнике сделал Каменский в ходе работы над романом. По-видимому, под «лучами современности» подразумевались социально-политические мотивы, ставшие основой поэтики произведения. Эти мотивы так сильны в романе, что подчас даже покушаются на изначально означенный жанр книги: отдельные ее страницы уместнее считать страстной публицистикой, нежели сочинением, проходящим по ведомству художественной литературы.
Хотя действие этого «процентного» романа начинается в 1824 году в селе Михайловском, куда Пушкин был сослан за прегрешения молодости, цель Каменского проясняется с первых же абзацев и глав: его волнуют главным образом причины гибели поэта, автор ненавидит его гонителей и «самодурное самодержавие» в целом и готов сделать все возможное и невозможное, принести в жертву художественность и мало-мальскую историческую объективность, но пригвоздить гнусную шайку к позорному столбу.
Такая вариация на тему «Мой Пушкин» потребовала и соответствующих подходов. Выполняя поставленную перед собой нелегкую задачу, Каменский произвел определенную ревизию в среде персонажей пушкинской драмы и переакцентировал значение некоторых главных ролей.
Например, он сознательно принизил функции пошлого быта в этой драме, отведя быту лишь место необходимого, но малосущественного фона, немых декораций. Естественным и – надо признать – логичным развитием такого воззрения на быт стало иное, нежели господствовало в ту эпоху, отношение к Наталье Николаевне Гончаровой-Пушкиной.
Автор не скрывает, что Натали была воспитана «в духе мещанской христианской нравственности». Но в остальном невеста и жена Пушкина выгодно отличается от ограниченной героини Сергеева-Ценского и прочих хулителей. Есть у юной красавицы, нарисованной Каменским, и «приветливое обаяние», и «тепло слов», присутствует и «сияние счастья» на личике, и множество прочих достоинств. Она мигом дает свое согласие, всегда рада лицезреть влюбленного поэта, торопит свадьбу и мечтает о собственном доме. А после венчания и стихи пушкинские читает «с удовольствием», и мила в обращении с закадычными друзьями поэта, и чувства ее к супругу «выросли и окрепли». Не беда, что Натали обрадовалась встрече с императорской четой, встрече, которая в одночасье открыла ей двери в великосветские салоны и на балы знати – эта радость невинна, понятна, извинительна. Не беда, что в свете окрыленная Натали ведет себя «как ребенок», теряет голову от полонезов, котильонов и мазурок, увлекается смазливым кавалергардом и тут же ревнует мужа, завидев того с сомнительной Анной Керн – не беда, ибо Натали безгрешна, она верна мужу и сама рассказывает Александру о невесть откуда подвернувшемся ухажере. Ее репутация безупречна, Наталья Николаевна – тоже ничего не подозревающая жертва убыстряющихся событий.
Каменский весьма последователен: канонизируя Натали, он попутно жалеет и ее мать, Наталью Ивановну. Конечно, нельзя сказать, что изображенная им теща Пушкина внушает сильные симпатии, однако она довольно жива, терпима и не похожа на жадную фурию из романа Сергеева-Ценского.
Радуют глаз также фигуры некоторых близких друзей Пушкина, по-своему трогательно выглядит Арина Родионовна, няня поэта, – и здесь отмеренный Каменским запас «чувств добрых» иссякает. Он в совершенно иных тонах описывает другую группу действующих лиц – пушкинских смертельных врагов.
Враги гения организуют заговор с целью умерщвления поэта. Этот заговор на языке конспираторов называется «игрою в шашки». Каждый злоумышленник играет по-своему, ходы дополняют друг друга, а со стороны творящаяся изощренная партия походит на оргию из страшного сна Татьяны Лариной.
Вот, к примеру, вкрадчиво двигает фишки нидерландский посланник барон Луи де Геккерен: «грязная, безнравственная, душевно ничтожная личность», «с оскалом редких желтых зубов», «с извращенными глазами гомосексуалиста». Он – один из коноводов интриги, он «решил затравить Пушкина, как зайца».
Бок о бок с дипломатом – Идалия Полетика, которая то строит всяческие козни Пушкину, то, оказавшись с поэтом в карете наедине, «прижимается» к нему и «впивается» в его африканские губы. У дамы «змеиные глаза ненависти, глаза скрытого заклятого мщения».
К руководителям заговора относится и граф Бенкендорф. Придет время, и всесильный шеф всесильного Третьего отделения бестрепетно пошлет своих жандармов по ложному следу, дабы те по недомыслию не помешали кровавой дуэли.
Вовсю играет за тем же столом, теми же шашками и Жорж Дантес, пошляк с «женским выразительным алым ртом», «щеголь, болтун и танцор». Играет азартно, самоуверенно, но, похоже, так и не подозревает, что он – только «жалкая игрушка», марионетка, выполняющая волю могущественных хозяев.
Ну а заправляет партией, плетет свои «царские сети», не слишком афишируя участие в игре, сам император Николай I, к которому Каменский относится в духе «советской современности»: он-де и «суровый солдафон», и «ретивый венценосец», и прочая…
Поэт беззащитен – и конец его неизбежен. Недаром друг, верный Павел Воинович Нащокин, сокрушается: «А ты, Сергеевич, в искусстве – гений, а в этой жизни, извини, брат, – профан». Тем не менее «в эти черные дни Пушкин неудержимо поднимался на вершину вечной славы русской литературы».
И – так далее и тому подобное…
Любопытно, что мнения критиков об этом романе разделились, и разделились именно в вопросе о мере политизированности данного произведения. Одни, более умеренные, пусть робко, но все-таки противопоставлявшие литературу публицистике, обратили внимание читателей на избыточную тенденциозность сочинения Каменского; в частности, ими указывалось, что «даже тихая няня Арина Родионовна, за которой, кажется, никогда не числилось революционных заслуг, выведена каким-то Стенькой Разиным». Зато их пламенные оппоненты сочли роман недостаточно «советским»; по мнению радикалов, «Пушкин и Дантес» более всего походил на те «великосветские романы, которые, на радость лавочникам, печатались лет 15 тому назад»; из тех же уст прозвучал упрек касательно жанра: мол, Каменский выдал роман «бульварный». Наверное, политизированная критика политизированного произведения и не могла быть иной.
Итак, подытожим: и Сергеев-Ценский, и тем более Каменский написали произведения,
Век – конечно, не пушкинский, а двадцатый, «железный», и человек – не эпохи Александра и Николая, Бородина и Карса, шампанского, стихов и молитв, а пасынок революции, озлобленный мечтатель, крайне идеологизированный субъект, втихомолку тоскующий о благоустроенном быте. Иными словами, писатели создали откровенно современные романы о Пушкине.