Иногда мне все же было приятно побыть среди сомалийцев – людей, которых я полностью понимала. К голландцам я привыкала медленно и трудно. Но как только я произносила: «Извините, завтра мне рано вставать», сомалийцы сразу обижались на меня. Я вела себя как белая, перестала уважать их, стала gaalo.

Сомалийские юноши постоянно подходили ко мне на улице и вели себя так, будто имели на меня какое-то право. Они делали оскорбительные намеки, считая, что я аморальна, а значит, доступна. А сомалийки все время выпрашивали у меня деньги. Но я не делилась с ними. Я считала, что, если им нужны деньги, они тоже могут пойти работать на фабрику.

Мне было очень неловко и даже стыдно за то, что многие сомалийцы жили на пособие, и при этом ругали государство, которое их содержит. Во мне по-прежнему было сильно чувство принадлежности к клану; я ощущала ответственность за их действия. Мне не нравилось, что они отрицали свои плохие поступки, даже если их ловили на горячем. Не нравилось их хвастовство, мифы и очевидно фальшивые теории заговора, бесконечные слухи и жалобы на внешние обстоятельства. Сомалийцы никогда не говорили: «Простите», «Я был неправ» или «Не знаю» – они выдумывали оправдания. Все эти попытки противостоять действительности удручали меня. Жить в этой реальности было непросто, но притворство тут помочь не могло.

Так что я проводила время с Эллен и Ханнеке, а Ясмин оставалась совсем одна после занятий, которые заканчивались в три часа. Днем к нам стали приходить парни Исак и Хавийе из лагеря беженцев и жевать кат. (Сомалийцы отлично умеют добывать все, что захотят, если им это действительно нужно, поэтому даже в маленьком Эде у них всегда были свежие листья кат.) Ясмин готовила для гостей. Когда я возвращалась домой, то заставала их раскинувшимися на циновках в гостиной, а вокруг валялись листья и черенки.

Какое-то время мне было неуютно в собственном доме. У сомалийцев не принято выгонять гостей, но в конце концов мне пришлось поступить по-голландски: я потребовала, чтобы Ясмин прекратила подобные посиделки. Мне не хотелось видеть этих людей в своей квартире. Я сказала Ясмин, когда они позвонят в дверь, мы притворимся, что нас нет дома. После этого меня стали называть ужасной женщиной Дарод, которая презирает людей Исак и Хавийе, но мне было все равно. Я больше не собиралась соблюдать кодекс чести.

Наши отношения с Ясмин стали портиться, и однажды она ушла насовсем. Я поняла, что она не вернется, только спустя два дня, обнаружив пропажу кредитной карты и документов. Незадолго до этого она отдала мне триста гульденов – свою часть квартплаты, – этих денег я тоже не нашла. Через несколько дней я получила от нее письмо. Она писала, что находится в Италии, но штамп на конверте был датским. Она извинялась и говорила, что не пользовалась кредиткой, а триста гульденов принадлежали ей, поэтому она их не крала. Она уже не могла жить в Голландии, ей было там плохо и одиноко. Еще она предупредила, что за телефон могут выставить большой счет, но ей очень нужна была поддержка семьи.

Примерно через неделю мне прислали счет на 2500 гульденов. Я пришла в ярость: у меня не было и быть не могло таких денег. Джоанна помогла мне позвонить в телефонную компанию. Они отправили мне детализированный счет, в котором значились разговоры с Австралией, Канадой, Кенией, Сомали – я даже не догадывалась, что у Ясмин столько знакомых. Джоанна сказала:

– Отнеси письмо Ясмин социальному работнику, отвечающему за нее. Ты докажешь, что это она звонила, и тебе не придется платить.

Я так и сделала, и социальная служба оплатила примерно две тысячи гульденов.

Однажды утром в январе 1994 года раздался звонок. Это была Хавейя. Она стояла в телефонной будке во Франкфуртском аэропорту. Я уже несколько месяцев не звонила домой. А теперь моя сестра была здесь, в Европе! Она только что приехала. Меня захлестнула огромная волна счастья. Я спросила у Хавейи, собирается ли она просто погостить или останется надолго.

– Это надолго, – ответила она.

– Приезжай в Голландию и живи у меня, – сказала тогда я.

Я позвонила своему другу Яну. Ему было за пятьдесят, он подрабатывал волонтером в Службе помощи беженцам. Он предложил, чтобы Хавейя села на поезд и доехала до немецкой границы, а там он встретит ее и отвезет в Голландию на машине, чтобы избежать проверок. Тогда Хавейя могла бы сказать, что прибыла сразу в Голландию, и попросить политического убежища там, а не в Германии.

Когда Ян и Хавейя добрались до меня, мы с сестрой стали обниматься, визжать, прыгать и смеяться. Но чуть позже она упала в кресло и заплакала. Наконец, сестра рассказала мне, что сделала в Найроби аборт. Она влюбилась в разведенного мужчину из Тринидада – сотрудника ООН – и забеременела от него.

Мужчина из Тринидада, необрезанный, даже не мусульманин, с плоским носом, круглым лицом и курчавыми волосами. Для мамы он был бы таким же недочеловеком, как кенийцы. По меркам клана, поступок Хавейи был непростителен. Сбежать от мужа – одно, но зачать ребенка вне брака, к тому же от такого человека, – это было как если бы весь клан Осман Махамуд забеременел от тринидадца.

Возлюбленный Хавейи пригласил индийского доктора, который втайне сделал ей аборт. После этого ей было очень плохо, и тогда он предложил:

– Отдохни немного, съезди в Голландию к сестре.

Я сдержала свою «внутреннюю сомалийку», которая была в шоке от услышанного, и попросила сестру перестать плакать. Я сказала, что у нее были не самые подходящие условия для рождения ребенка, уговаривала быть умницей и не мучить себя понапрасну. Словом, я говорила все то, что на моем месте сказала бы Джоанна. Потом я уложила Хавейю в кровать в бывшей комнате Ясмин.

Но Хавейя так и не ожила, она оставалась задумчивой и отстраненной. Сестра не могла спать. Она рассказала о том, что ее ссоры с мамой перешли все рамки дозволенного и она уехала безо всякого плана, совершенно не зная, что делать дальше.

Мне так хотелось, чтобы Хавейя жила у меня. Я помогла ей сочинить историю, благодаря которой она получила бы статус беженца. Сестра встала на учет в Центре в Лунтерене, и ей разрешили оставаться у меня, при условии, что она будет отмечаться у них раз в неделю.