Я произнесла эту фразу высокопарно, и ее меньше всего можно было ожидать от женщины, тем более двадцати трех лет.

Абделлахи Мусса Бокор внимательно посмотрел на меня, а потом сказал:

– Я уважаю твой ответ. И думаю, что все мы должны уважать его. – Он повернулся к Осману и спросил: – Ты принимаешь его?

– Я вынужден, – ответил Осман.

После Бокор обратился к совету и сказал, что согласие Османа все должны счесть достойным и храбрым поступком, который преумножит его мудрость в глазах членов клана. Он обнял Османа и похлопал по спине. Затем все остальные мужчины сделали то же самое.

Я чувствовала себя виноватой перед ним, ведь дело было совсем не в нем. Я сказала:

– Я обязательно верну тебе деньги за билет на самолет, возмещу все расходы…

Осман Мусса был глубоко оскорблен:

– Вдобавок ко всему, что ты натворила, ты еще и посыпаешь мои раны солью.

По законам чести этого не требовалось, но я не хотела оскорбить его. Я сказала, что благодарна ему.

После этого все мужчины встали, попрощались со мной и вышли. Они вели себя очень уважительно. Не было никакой жестокости. Они же Осман Махамуд, а не арабы. В нашем клане мужчины очень редко били женщин. Я смотрела, как они удаляются во тьму, и понимала, что совершила то, что никогда уже не смогу исправить. Сожалений не было, но я понимала, что отрезала себя от всего, что было дорого и важно для моей семьи.

Всего за два месяца во мне произошли огромные перемены. В Найроби я не могла отстоять свое право отказать этому мужчине. Я сказала отцу, что не хочу выходить замуж за Османа, но не была способна на поступок. Если бы я это сделала там, то была бы опорочена и лишилась поддержки клана. Мама и сестра тоже пострадали бы, хоть и меньше. Меня бы все презирали, как и других одиноких женщин в Сомали. Я бы просила о приюте и стала легкой добычей для любого хищника. Я просто не представляла, что смогу пойти на такое.

Но теперь у меня был статус беженца. Я имела право остаться в Голландии и знала, что у меня есть и другие права. Никто не мог заставить меня поехать туда, куда я не хочу. Эта розовая карта все изменила. Теперь я понимала, что мне хватит сил, чтобы продолжить противостояние.

И все же чувство вины не оставляло меня. Я не могла заснуть в ту ночь, думая о том, как поступила с отцом.

Рано утром 27 января я села и стала писать самое трудное в своей жизни письмо. Я начала его со слов: «Во имя Аллаха, Всемилостивого и Милостивейшего», а потом продолжила: