Бабушка засмеялась:

– Вот видишь? Она тупая, и только Аллах может ей помочь. Пятилетний ребенок и тот догадался бы, Аша. Можешь ругать мальчика, сколько хочешь, но Айаан глупышка, у тебя с ней будут одни хлопоты.

Махад поступил плохо, но я была непростительно доверчива, а значит, беспросветно глупа. Мне не удалось проявить бдительность. Я заслужила бабушкину ругань и не имела права возражать. Мама не сказала ни слова в мою защиту, и мне оставалось только всхлипывать и молча негодовать.

В Могадишо мы вернулись так же внезапно, как и уехали оттуда. Взрослые никогда ничего нам не объясняли. Они воспринимали детей почти как мелкий скот – как существ, которых надо тянуть за собой и бить, пока они не повзрослеют, вот тогда они будут достойны общения. Молчание мамы было понятно – чем меньше мы знали, тем меньше могли выдать Гуул-ваде.

В столице снова потянулись длинные, пустые дни, которые оживляли только редкие визиты маминых родственников. Тети, двоюродные братья, потом тетины братья… Женщины, которые приехали из пустыни в Могадишо, чтобы выйти замуж; мужчины, которые искали работу… Но в городе они становились совершенно беспомощными. Они не понимали, что такое дорожное движение, не знали, как пользоваться туалетом – маме приходилось объяснять им, что не надо облегчаться прямо на пол. Они вели себя как деревенщины, носили неприличную одежду, вешали на волосы любые блестящие предметы. Мама учила их, как сидеть на стуле, как протирать столы губкой; она постоянно втолковывала им, что нельзя есть как дикари и нужно покрывать плечи, а не ходить по улицам в деревенском доп.

Как все городские жители, мама чувствовала превосходство над этими простаками. Она знала, что им придется признать: ее путь лучше, чем их, потому что она переехала в город сама. Но, как и всем деревенским, им не нравилось, когда на них смотрели свысока. Если мама была с ними слишком резкой, они возмущались и уезжали.

Махад пошел в первый класс, а я начала свою маленькую войну против бабушки. Порой, когда она сидела под деревом талал, я забиралась наверх и плевалась оттуда. Конечно, не на бабушку – этого делать было нельзя, – но рядом с ней, на песок. Бабушка жаловалась маме, и начинались бесконечные споры о том, целилась я в нее или нет. В результате мне вообще запретили плеваться. В таких пустых ссорах мы и коротали время.

Взрослые игнорировали нас, поэтому мы с Хавейей специально придумывали новые забавы, чтобы их позлить. Если нас выгоняли из дома – мы играли в Гуулваде. Одна из нас вела себя агрессивно, притворялась, что у нее есть оружие, «потрясала» им и требовала показать, что лежит под кроватью. А другая делала все, что запрещал Afwayne: прятала еду, велела воображаемым детям молить Аллаха, чтобы заключенных выпустили из тюрем.

Еще мы довольно громко просили, чтобы режим пал и Afwayne сгинул вместе с ним. Иногда я забиралась высоко на дерево и кричала вниз Хавейе: «Ха-ха, я – Дарод, Хартии, Мачертен, Осман Махамуд и дочь Хирси Магана!» Afwayne запретил клановую систему, и теперь людям нельзя было спрашивать друг у друга, кто их предки. Отныне мы должны были быть просто сомалийцами – единой славной нацией, охваченной общей любовью к Сиаду Барре. Разговоры о своем клане превращали человека в «анти» – противника режима – и могли довести до тюрьмы и пыток. Наше громкое выражение приверженности традициям пугало взрослых, особенно тетю Кхадиджу, которая была единственным членом семьи, поддерживавшим Afwayne. После таких выкриков нас сразу же отправляли играть домой.

Наша спальня была большой и почти пустой, а стены такими высокими, что раздавалось эхо. Мы принимались соревноваться с ним, стараясь вызвать самый странный и громкий звук. От этого поднимался такой шум, что бабушка выгоняла нас обратно во двор.

Наконец, тетя Кхадиджа придумала, куда направить нашу неуемную энергию. Она всегда поддерживала все новое, в том числе местную школу. «Айаан хорошо бы ходить в обычную школу утром и в медресе после обеда», – предложила она. Мама не хотела, чтобы ее дочери были вдали от дома, способного защитить от любого вреда и греха. В школе девочки подвергались и той, и другой опасности. Но Махад уже пошел в школу, и отец, с которым, вероятно, мама посоветовалась на эту тему, велел ей отправить меня учиться. В конце концов, скрепя сердце, она согласилась.

Так в пять лет я получила новенькую школьную форму. Мне предстояло стать взрослой и пойти по своему собственному пути в этом мире. Мама предупредила, что в школе мне велят петь гимны, восхваляющие Сиада Барре, но я не должна этого делать. «Просто шевели губами или читай первую сутру Корана. Не прославляй Afwayne, просто учись читать и писать. Не общайся с другими детьми – они могут предать нас. Держи все в себе», – каждое утро напоминала мне мама.

В первый же день учитель ударил меня по голове, когда я не хотела открывать рот, чтобы петь. Было больно, поэтому я стала повторять слова. Мне было ужасно стыдно – предавать и отца, и мать. Каждое утро на линейке я старалась только шевелить губами, но тот же учитель выводил меня из строя и бил за это. Он рассказал классу, что я дочь «анти», а значит, тоже «анти», потому что все в школе учатся прославлять Сиада Барре и коммунизм, а я отказываюсь присоединиться. После этого друзей у меня не стало.

Медресе стояло вниз по дороге. Все ученики жили по соседству. Поначалу мне там понравилось: я училась смешивать чернила из угля, воды и молока, выводить арабские буквы на длинных деревянных дощечках. Я начала запоминать Коран, строчку за строчкой. Меня вдохновляло то, что мне доверили такое взрослое дело.

Но дети в медресе были жестокими. Они дрались. Одну девочку лет восьми они называли kintirleey – та, что с клитором. Я представления не имела о том, что такое клитор, но дети обходили эту девочку стороной. Они плевали в нее, щипали ее, сыпали песком ей в глаза, а однажды поймали и попытались закопать за школой. Учитель за нее не заступался. Он и сам иногда называл ее dammin – тупица, и kintirleey тоже.

Двоюродная сестра Саньяр обычно забирала меня из медресе. Как-то раз она пришла в тот момент, когда одна девочка ударила меня по лицу. Саньяр отвела меня домой и рассказала о случившемся.

– Айаан даже не защищалась, – сказала она в ужасе.

– Трусиха! – возмутились все члены семьи.

На следующий день Саньяр ждала меня возле медресе вместе с другой девушкой – старшей сестрой той, от которой я получила по лицу накануне. Они схватили нас, оттащили на пустую площадку и велели драться. «Выцарапай ей глаза! Покусай ее! – шипела мне Саньяр. – Давай, трусиха, подумай о своей чести».

Другую девочку подбадривали точно так же. Мы схлестнулись, стали бороться, кусаться, пинаться, таскать друг друга за волосы. «Айаан, не плачь!» – кричала Саньяр. Остальные дети тоже нас поддерживали. Когда нам позволили остановиться, наши платья были изодраны, у меня из губы сочилась кровь. Но Саньяр ликовала. «Больше никогда не позволяй другим детям бить тебя или доводить до слез, – сказала она. – Дерись. Если ты не дерешься за свою честь – ты рабыня».