Кое-как успокоившись, на что ушла минута, не меньше, и, вытерев выступившие слезы, он ехидно заметил:

— Не знаешь песни, так и не затягивай. А я, стало быть, с Угорщины[6], и звать меня не Никита Данилович, а какой-нибудь Иоганн.

— Иоганн — имя немецкое, — вежливо поправил я. — А на Угорщине чаще встречаются Ян и… — Как назло, на ум ничего не приходило. — И другие имена, — вывернулся я.

— Слыхал звон, да не ведает, где он, — сочувственно вздохнул Никита Данилович и пояснил: — Ян — то у ляхов. Эх ты, фрязин недоделанный. Думал бы допрежь того, как говорить. Не по себе дерева не руби. — И, глядя на меня, задумчиво протянул: — Плетей, что ли, ввалить?

— Не надо плетей, — возразил я. — А сказанное мною может подтвердить Пров Титыч, с которым мы вместе ехали до Костромы.

— Это я ведаю, — кивнул Никита Данилович. — И то, что ты в пути купчишку одного обобрал, тоже ведаю. Обсказали уже. И как ты сюда под его видом пробрался, донесли. Жалость, какая — не удалось вам его пришибить до смерти, недосмотрели.

Я вытаращил на него глаза, недоуменно пролепетав:

— Кого не пришибли?

— Купца иноземного, — терпеливо повторил Никита Данилович и участливо посоветовал: — Надо было вам поначалу в ларец его заглянуть да грамотку оттуда извлечь, а уж потом за другое лихое дело браться. Что ж вы так-то?

Кто может выступать в роли этого купца, я догадался, равно как и о причине этого — не успел сбежать. Оставался пустячок — доказать, что я это я, а он это он. Только как?

— А свод с купцом этим можно? — попросил я, хотя, честно говоря, и сам толком не понимал, зачем он мне.

— Он еще вчерась поутру в дорогу засобирался. К тому ж сказывал, что в зенки твои поганые глядеть уж больно для него отвратно, а потому просил ослобонить его от такого. Да и недосуг ему. Он и так уже, доброе дело делаючи, пострадал чрез вас.

— Какое еще доброе дело?! — возмутился я.

— А то не твоего ума, — сердито отрезал Никита Данилович. — То одних Годуновых касаемо.

— Не моего ума… — протянул я, напряженно размышляя, откуда мне знакомо имя и отчество средневекового следователя, и вдруг меня осенило.

Ну точно. Ведь Аксинья Васильевна получила вечером весточку, что к ее болезному супругу уже выехал Никита Данилович вместе с сыном Степаном. Значит, передо мной сидит Годунов. Если бы моя голова не была занята поисками скорейшего выхода из недоразумения, в которое я угодил, то я бы догадался об этом гораздо раньше, еще, когда он сам в начале разговора назвал себя, но… Что ж, теперь моя задача оправдаться облегчается. Тогда все просто как дважды два.

— А доброе дело — это то, что он мальчишку вез? — уточнил я. — Так ведь это я его вез. И Пров Титыч подтвердить может.

— Хитер ты. — Никита Данилович восхищенно покрутил головой. — Я тут уж три года губным старостой, а таких вертких татей не встречал. Сразу видать, не из простых будешь. Не иначе, как и впрямь сынок боярский. Тока вот умных людей провести надобно поболе ума, чем у тебя. Как ни вертись, а все не упомнишь, вот и даешь ты промашку за промашкой. То на именах угорских, теперь вот на купце.

— Какую еще промашку? — не понял я.

— Ну как же, — усмехнулся Никита Данилович. — Ведь ежели бы ты и впрямь ехал с ним бок о бок, яко равный, нешто стал бы его с «вичем»[7] называть. Да нипочем. Он для тебя Пров Титов был бы. Ну а коль к нему нанялся — дело иное. Знамо, к хозяину надобно подходить со всем одолжением. Ну а тут по привычке и ляпнул.