Я застыл, впиваясь в нее взглядом, высматривая изменения за эти шесть месяцев разлуки.
Она выглядела похудевшей, одетая в гладкие черные кожаные штаны и потрепанный оливковый свитер, слишком большой и поэтому свисающий с одного плеча. Одинокий луч прожектора отражался от ее волос и кожи.
Кейси была пьяна.
Я понял это по тому, как медленно и осторожно она уселась на табурет, настроила микрофон и пару раз прошлась по струнам.
Все вокруг притихли и, казалось, затаили дыхание, когда она наконец поднесла свой рот к микрофону и произнесла своим богатым, немного ослабевшим голосом:
– Привет, я Кейси и собираюсь спеть несколько песен для вас сегодня вечером.
Толпа разразилась аплодисментами, выводя меня из транса. А потом она запела, и я сразу же погрузился в другой.
Этот голос…
Он рассказывал о пробуждении в окружении красоты и покоя. О том, как она открыла глаза после долгого кошмара с громкой музыкой, вечеринками, которые никогда не заканчивались, и маской, которую никогда не смогла бы снять.
Я сидел неподвижно, и лишь открывал глаза, чтобы вновь увидеть ее, либо закрывал их, чтобы лучше услышать слова. Первая песня сменилась другой о поцелуе любимого, который уничтожил все предыдущие поцелуи. Следующая была о ночи, проведенной под звездами. Я будто снова оказался в Большом Бассейне, в походе с друзьями, слушая, как Кейси поет около костра. Что-то изменилось во мне в ту ночь. Какой-то катастрофический излом меня как человека. Именно в ту ночь она погубила меня. Или спасла. Я не знал точно, что именно.
Песня за песней. Я вновь переживал время Кейси с Джоной. Детали, таящиеся в лирике, оставляли эмоции открытыми до мельчайших подробностей. К тому времени, когда в композиции под названием «One Million Moments»[3] здоровье Джоны пошатнулось, я уже крепко сжимал пивную бутылку, почти надеясь, что она разобьется, порежет меня и разрушит чары боли. Остановит прилив чувств от выплеска на поверхность.
Боже, как же она чертовски красива.
Пьяная и взъерошенная, пахнущая страданием и поражением, для меня Кейси была прекрасна. Мне хотелось прорваться к сцене и схватить ее. Унести прочь из этого места и от людей, которые аплодировали горю, о котором она им рассказала. Мне хотелось обнять ее, убедиться, что все это реально, что это не сон, что я действительно сижу в джаз-клубе Нового Орлеана и слушаю Кейси Доусон.
– Это моя последняя песня, – произнесла она, – называется «The Lighthouse».
Кейси заиграла длинное вступление, состоявшее из печальных гармоний. По ходу исполнения они вырождались в целенаправленно диссонирующие ноты, описывая корабль, разваливающийся на части, доска за доской. У Кейси текли слезы, ее голос срывался и срывался, но она ни разу не замолчала. Она прерывисто дышала, как будто пыталась схватить воздух ртом, но не прерывалась. Все это тоже было частью песни, как слова или музыка.
Последняя нота повисла в воздухе, а затем растворилась в нем. Толпа на полсекунды притихла, а потом разразилась приглушенными аплодисментами, которые становились все громче, пока маленький темный клуб не наполнился звуками.
Я завороженно наблюдал, как Кейси убирает волосы с лица, размазывая тушь и оставляя темные пятна на щеках.
– Спасибо, – пробормотала она в микрофон, – спокойной ночи.
Она соскользнула с табурета и скрылась за черной занавеской.
Толпа вокруг вернулась к нормальному общению, а я сидел в кабинке, чувствуя, как ее голос и музыка эхом отдаются во мне. Включилась звуковая система с каким-то джазовым номером, вырывая меня из размышлений, и я лихорадочно оглядел клуб в поисках Кейси.