– Папа, не надо.

Он поднял руку.

– Дай мне закончить, или я никогда не сделаю этого. – Он тяжело сглотнул, но не отвел от меня взгляда. – Ты заботился о Кейси, когда она была одна в Новом Орлеане, напиваясь до смерти. Ты сделал шаг вперед, когда она была беременна, и снова сделал шаг вперед, когда она потеряла ребенка.

Я кивнул, не решаясь заговорить.

Он протянул руку, твердую, но теплую, и положил ее мне на плечо. Отец прошел сквозь стену, растопил насквозь слои брони, погрузился в мою покрытую чернилами кожу, и коснулся моих костей.

– Я вижу тебя, Тео. Я тебя вижу. Если Джона был тем клеем, что держал нас вместе, то ты – та скала, к которой мы прислонились спиной. Я горжусь тобой. – Его подбородок задрожал, голос надломился. – Я очень горжусь, что ты мой сын.

Его рука скользнула по моему затылку, и его лоб прижался к моему. Мы не плакали. Мы вздохнули общим, дрожащим вздохом, когда двадцать лет отпустили мое сердце.

Папа хлопнул меня по плечу и откашлялся.

– Теперь отставим разговоры, – заявил он, – давай сделаем это. Сделай это, пока я не струсил, как любят говорить дети.

Он ждал, пока я сидел в своем кресле на колесиках за столом и переносил свое имя и имя Джоны на трафаретную бумагу. Смотрел на меня, пока я вставлял иглу в татуировочную машину.

– Будет больно, правда? Возможно, сегодня я набью только одно имя.

– Ты справишься, – проговорил я, ухмыляясь, и положил его руку на подлокотник кресла. – Ну что, готов?

– Готов.

Как только я занес иглу над его кожей, он положил руку на мою.

– Подожди.

Я поднял голову.

– Да?

Отец улыбнулся и погладил меня по щеке. Он не делал этого с тех пор, как я был ребенком.

– Сначала напиши свое имя.

– Господи, папа, ты меня убиваешь.