Однако самое ужасное заключается в том, что ваша одежда буквально пропитана кровью убитой. Очень неприятное обстоятельство… Хотя для вас пока не смертельное. – Дункан не в силах сдержать издевательской улыбки. – Но и на этом печальные известия не заканчиваются: на месте преступления мы обнаружили кровь еще одного человека – и ее было действительно много. Судя по всему, подобная кровопотеря несовместима с жизнью. Правда, самого тела мы до сих пор не нашли – оно словно бы испарилось.
С другой стороны, чутье мне подсказывает (а оно ошибается редко), что в этой ситуации вы скорее жертва, нежели преступник. Я думаю, все объясняется просто: да, вы были на месте преступления – пожалуй, это единственный неоспоримый факт в нашем запутанном деле. Но, согласитесь, нет никаких доказательств, а значит, и оснований предполагать, что именно вы – тот самый убийца, причем убийца достаточно глупый, беспечный и нерадивый, имевший несчастье перепачкаться в крови собственной жертвы!
Более того, у меня есть догадка, которая представляет ваши действия в совершенно ином свете: возможно, вы благородно пытались оказать раненой помощь. Подобная версия кажется мне абсолютно логичной – а главное, она превращает вас из подозреваемого в героя, смелого, бесстрашного рыцаря, что темной ночью спасает несчастных, умирающих граждан!
Дункан словно наталкивает меня на эту нелепую, бесхитростную линию обороны. Тщетно – и не пытайся! Ибо ловушка твоя, «дорогой друг», очевидна последнему идиоту: принять подобную версию означало бы расписаться в предыдущем обмане, признать, что никакой амнезии у меня нет и в помине.
Пару секунд помолчав, Клаваретт вновь заводит шарманку:
– Как бы то ни было, это не более чем догадки… А на деле мы имеем серьезную, хоть и косвенную улику, указывающую, к моему глубочайшему сожалению, на вашу причастность к этому делу. Да, прямых улик у нас пока нет – но, поверьте, они непременно появятся. Они всегда появляются! И вот тогда, тогда, – голос его звучит громче и убедительнее, – новые сведения недвусмысленно направят нас по следу убийцы – и это, само собой, будет конец! – Дункан делает театральную паузу. – Но нас-то с вами это не может не радовать: ведь поимка преступника будет означать снятие всех обвинений с вашей столь любезной моему сердцу персоны!
Прямые улики неизбежно загонят убийцу в угол – и, скажу честно, после этого я ему не завидую. Только представьте: сколько бы он ни метался, пытаясь скинуть виселичную петлю с собственной шеи, ничего уже не получится – он обречен. А удавка с каждой секундой будет сжиматься все сильнее и туже. Итог один – повешение, смерть, адские муки…
А ведь он – убийца – так свято верил в собственную изворотливость! В то, что он всех надул, всех обвел вокруг пальца, прикинувшись бедной, многострадальной овечкой!
Дункан пристально всматривается в бездонную глубину моих уставших, затуманенных глаз. Ламассу тихо смеется, но Начальник следствия, предпочитая игнорировать вопиющую бестактность собаки, возвращается к своему пресному, однообразному монологу. Будет ли конец этой бессмысленной, беспощадной тираде?
– Мой милый друг, простите за очередное лирическое отступление, которое, разумеется, к нашему делу отношения не имеет. Но я – натура эмоциональная, творческая, впечатлительная, и мне не дает покоя сия отвратительная, бесчеловечная картина: преступник, подобно задыхающейся, выброшенной на берег рыбе, истошно бьется на виселице, хватая ртом воздух, а в глазах его отражается заходящее солнце; его теплые, согревающие лучи, которые он, убийца, никогда в своей жизни более не увидит. Только вдумайтесь – никогда, НИ-КОГ-ДА! Целая вечность без единого луча света…
Попробуйте представить, что́ чувствует бьющийся в агонии преступник. О чем сожалеет, что ощущает, какая невыносимая боль переполняет его измученное тело… Поставьте себя на его место! А точнее, вообразите, что это вы сами.
И знаете, в чем я уверен? В том, что одной из последних мыслей убийцы станет раскаяние и досада; осознание того, что смерти вполне можно было избежать. И как просто, как легко было это сделать! Всего лишь протянуть руку, признаться, вовремя рассказать о своем злодеянии. Да, тюрьма – это неприятно, но из нее можно найти выход; а вот из смерти – вряд ли. Как жаль, что преступники не понимают: чистосердечное признание – первый шаг к спасению жизни!
Окутанный сумраком наступающей ночи, Дункан наконец умолкает. Браво, господин Клаваретт! Я вас недооценил: вы превосходный актер и непревзойденный оратор. Что ж, намек понят. Ответ отрицательный – признаваться я не намерен.
Впрочем, не собираюсь пятнать эту потрясающе трогательную, по крайней мере для вас, мизансцену – я не опошлю великий актерский талант, обесценивая его бесполезными, ничего не значащими речами. Искусство требует тишины – и я ее не нарушу. Думаю, вы все поймете по моему золотому молчанию.
Дункан задумчиво гладит эфес шпаги. Из-за двери доносится тихое, неосторожное шуршание – должно быть, кому-то наш разговор кажется интересным. Может, его помощникам? Или Энлиллю? Но следователя это мало заботит – чем больше зрителей, тем ярче сияет актерский талант! Ну или он просто глуховат.
Одернув роскошный мундир, Дункан невзначай бросает на меня пустой, осовелый взгляд, исподволь улыбается и, будто приняв решение, присаживается на крошечную табуретку подле кровати. Помню, помню, как на ней некогда восседал грузный Энлилль, а затем – тот старикашка, что в моих кошмарах обратился в подобие Смерти. Для него все кончилось плохо… Что ж, теперь очередь Дункана.