Смех прекратился.
– Это ее, – буркнула девушка.
Берден прочитал ярлычки и ничего не ответил.
– Она принимала их от астмы. Они все одинаковые, – сказала Лиз, но стоило инспектору потянуться за шприцем, как она обеими руками вцепилась в его запястье. – Нечего тут чужие вещи трогать! Трогаете чужие вещи – значит, обыскиваете, а на обыск ордер нужен.
– Верно, – миролюбиво согласился Берден и пошел за Криллинг в гостиную. На полдороге она вдруг резко развернулась и буквально выкрикнула ему в лицо вопрос, так что он даже отскочил немного назад: – Вы так и не сказали мне, что тут делал священник!
– Он приехал сюда потому, что знаком с дочерью Пейнтера, – осторожно сказал Майкл.
Элизабет побелела, отчего сразу стала похожа на мать.
– Того Пейнтера, что убил старуху?
Берден кивнул.
– Забавно, – сказала девушка. – Мне бы хотелось увидеть ее снова.
У полицейского возникло ощущение, что она нарочно меняет тему, хотя назвать ее замечание непоследовательным было нельзя. Лиз смотрела в сад, но она вряд ли видела там крапиву с ежевикой да жалкую проволочную изгородь, которая одна ограничивала их буйный рост.
– В детстве я ходила к каретному сараю, и мы с ней играли, – сказала она. – Мать не знала. Она говорила, что Тесс не из нашего класса. Мне это было непонятно. Я думала: как она может быть из какого-то класса, когда она в школу не ходит? – Вдруг девушка подняла руку и резко толкнула клетку с птицей. – Мать вечно сидела в доме со старухой – бла-бла-бла, никогда этого не забуду! – а меня посылала играть в сад. Там не с чем было играть, но один раз я увидела Тесси – она возилась в куче песка… Чего вы на меня так смотрите?
– Как – так?
– Она знает о своем отце? – спросила Криллинг, и Берден кивнул. – Бедняжка. Чем она занимается?
– Учится. Она студентка.
– Студентка? О, боже, я тоже была когда-то студенткой! – И внезапно девушку стала бить дрожь. Длинный червяк пепла отвалился от ее сигареты и рассыпался по розовым рюшам. Она взглянула на халат и бесполезно похлопала ладонью по застарелым пятнам и ожогам от сигарет. Ее движение напоминало скорее неконтролируемый спазм. Лиз обернулась и набросилась на Майкла так, что ее ненависть, смешанная с отчаянием, обожгла его, как огонь. – Что вы хотите со мной сделать?! – закричала она. – Вон! Вон отсюда!
Когда он ушел, она выхватила из кучи неглаженого белья дырявую простыню и набросила на клетку с птицей. От резкого движения и колебания воздуха зашевелилась та штука, которую мать называла неглиже, но ее Элизабет не боялась – пока та не касалась ее кожи, конечно. И за каким чертом ему понадобилось приходить сюда и ворошить все снова? Выпить, что ли, может, полегчает? Хотя на днях нисколько не полегчало, тоже верно… Да и выпивки у них в доме отродясь не водилось.
Газеты, старые письма и неоплаченные счета, пустые сигаретные пачки и пара старых чулок с затяжками выпали ей навстречу, стоило ей открыть дверцы буфета. Девушка стала шарить в его темной глубине, среди пыльных ваз, оберток от рождественских подарков и игральных карт с загнутыми углами. Форма одной из ваз показалась ей обнадеживающей. Потянув ее на себя, она обнаружила, что это бутылка шерри-бренди, подаренного матери на день рождения дядей. Бе-е, гадость, липкий сладкий шерри-бренди… Присев на корточки прямо тут же, среди мусора, Криллинг налила бренди в заросший пылью стакан. Минуту спустя ей полегчало – настолько, что можно было бы встать, одеться и заняться этой проклятой работой. Но не бросать же открытую бутылку – просто удивительно, как мало, оказывается, надо, если начать на пустой желудок!
Горлышко бутылки снова задребезжало о стакан. Сосредоточившись на том, чтобы рука не дрожала, Лиз забыла следить за уровнем жидкости в стакане, и та все поднималась и поднималась, пока не перелилась, наконец, через край и не хлынула на розовые оборки.
Все кругом стало красным. «Хорошо, что мы не чистюли какие-нибудь», – подумала девушка и, взглянув на себя, увидела красное на розовом… Ее пальцы вцепились в нейлон и рвали, рвали его, пока тоже не стали липкими и красными. О боже!