Сморода пробурчал:

– Ни черта не видно, как под периной всё равно. Ты куда хоть правишь? Утопишь нас к чёрту.

– Тише, боярин. Туман звук то глушит, а то несёт, не угадаешь. Тут где-то застава рязанская, не услыхали бы, – прошептал кормчий. Рулевым веслом он работал, как резчик – стамеской: точно и ловко, вода завивалась пенистыми стружками вокруг лопасти.

– Крадёмся, как тати на чужой двор.

– А что, и есть чужой. Чай, Ингварь Рязанский нас не приглашал, – усмехнулся Жук, – не ворчи, боярин.

– Не нравится мне всё это. Ну ладно, к половцам идём, понятно, зачем: коней купить. А дальше что? Может, спросишь князя, чего всё-таки удумал? Пора бы уж и нам сказать.

– Сам спрашивай. Я стараюсь его не беспокоить лишний раз. Как княгиню скрали – почернел весь, только волос рыжий и остался.

– Да уж. Я тоже не буду. Все мы в той беде повинны, не усмотрели, – вздохнул Сморода.

На носу струга стоял Дмитрий, закутавшись в плащ. Смотрел бездумно, видя в белых бурунах одно – волну её волос, распущенных для сна. Не уберёг. Не смог любимую защитить – так зачем всё остальное тогда? Люди ходят, едят, смеются – зачем? Сыновьям не объяснить, что отец оказался не всесильным и мудрым властителем, а ничтожным слабаком, не способным семью от беды уберечь. Ромка-то видел, как Анастасию без сознания, с мешком на голове волокли. А Антошке и не расскажешь. Каждое утро бежит на крыльцо, маму встречать…

Когда на следующий день вернулся из неудавшейся погони Жук, развёл руками виновато, Дмитрий не ругал воеводу – ясно было, что безнадёжно всё. А вечером заявился посланник князя Владимирского. Мол, Юрий Всеволодович просил передать: давно не виделись, умных разговоров не говорили. Соскучился уже, приглашает приехать по-соседски, погостить.

И такая рожа была у посланника: гладкая, наглая. Едва сдержался, чтобы брюхо гостю не распороть. Топтать упавшее тело, потом собакам бросить останки.

Хорошо, что утерпел: какой с посла спрос? Уже было велел седлать Кояша, скакать немедленно во Владимир. Ясно ведь: будет шантажировать. Предложит княгиню на острог на Тихоне обменять. Заело великого князя, видать, всерьёз.

Готов был всё отдать за Настю – и новый путь по Тихоне, и Добриш, и стол княжеский. Да хоть правую руку – лишь бы вернуть её, златовласую, сероглазую, белокожую. Любимую.

Сидел в светлице в одном исподнем, на ложе супружеском, и выл. Рубил мечом доски половые. Холопы испуганные по всему дому разбежались, забились по закуткам.

А потом Ромка пришёл. Заглянул в родительскую спальню, куда детям входить запрещено вообще-то. И сказал:

– Тятя, а ты меня возьмешь?

Поднял бешеные глаза на первенца, успокоился немного. Спросил:

– Куда возьму, сын?

– На битву с Соловьём-Разбойником. Это ведь он маму в плен взял? Ты его только не сразу мечом руби, вели вперёд извиниться перед мамой.

Поднял Ромку на руки, прошептал: