— Слушай, Николай, давно хотел спросить: почему ты у нас?

Савченко помолчал и тихо уточнил:

— В каком смысле?

— Н-ну... Видишь ли, у нас как-то уже получается наследственность, да? Смотри, три четверти пилотов — дети пилотов. Так вот и я — вроде как с детства в авиации. Родился на аэродроме, считай, вырос... А ведь ты, я знаю, из особой семьи, очень интересной семьи, верно? Не думай, я в душу не лезу — я понять хочу, где начало. Понимаешь? Где начало?

Начало? Савченко, сын потомственных русских юристов, очень любил летать. Он любил летать даже когда был ребенком и не знал, что это такое — полеты. Разве так не бывает? Если человек родился для призвания и оно властно ведет его за собой — разве этот человек не живет своим делом еще до того, как познает его?

Он шел к небу всю свою сознательную жизнь — детство, юность. Шел через сопротивление родителей, людей умных, чутких, деликатных, но все-таки, как всякие родители, видящих в единственном сыне достойного продолжателя семейных традиций. Шел через сомнения врачей, видящих в хрупком, болезненном мальчике будущего хроника и носителя всех и всяческих недугов. Шел через страдания учителей-физиков и репетиторов-математиков, ибо ничто не давалось ему так трудно, как усвоение немыслимых повадок электронов и запоминание привычек косинусов, — видимо, сказывалась гуманитарная наследственность. Шел через собственные сомнения, неуверенность и страхи — слишком многие и многое убеждали его в ошибочности выбора.

И он добился своего!

Он поднялся в небо!

И, взглянув на безвольно лежащую под ним, победителем, землю в рассветной дымке, он познал исступленное счастье победы, гордый и сладкий ее вкус и, поднявшись в эту так давно и властно звавшую его синеву, понял: он родился теперь по-настоящему, ибо понял, зачем пришел в жизнь.

Он стал одним из лучших курсантов. Он летал, с упоением познавая высокую науку летать. И сел за штурвал стремительного могучего ракетоносца. Вся жизнь перед ним была такой, какой он видел взлетную полосу — прямая и честно-чистая стрела, влекущая вперед и вверх, на линию взлета — вверх! До того самого дня... Того дня, когда все встало на излом. Возник вопрос: как быть? Летчики в вопросах профессиональной чести народ жесткий, даже жестокий. Здесь иначе нельзя.

И если бы не он, командир... И если бы не другие — настоящие, истинные люди и сотоварищи... И Савченко негромко медленно сказал:

— Вот и я — с детства... До того самого дня.

Кучеров, до того настороженно поглядывавший на него, словно вслушивавшийся в воспоминания своего помощника, отвернулся и неспешно сказал:

— Понятно. Но я тебя не о том, парень, спрашивал. То — забудь. Я знаю про себя, что я — хороший пилот. И поверь, дружище, мне нужен именно такой правак. Понял?

Савченко молчал.

— А ту историю помни, как случай из учебника. И не более. Гипотетический случай.

— Угу...

— Не более! Давай шоколадку грызнем. Люблю шоколад. Хорошо все-таки быть летчиком — шоколад вот бесплатный. Будешь? На вот, ломай.

Они потрещали станиолью обертки. Кучеров откусил большой кусок и сказал, с хрустом жуя:

— Ты через полгода после училища женился? Рано, конечно. Но и я, похоже, спекся как холостяк. Начинаем завтра, дружок, новую жизнь! А ты у нас человек опытный, папашей вот скоро будешь, так что советоваться теперь с тобой буду, а? Чего смущаешься? Эх, Колька, радоваться надо!.. Серега! — заорал он вдруг в форточку так, что Николай чуть не подавился. — Сергей! Ты где там? Принеси бутылочку холодненькой!