14 мая 1222 года Гонорий III послал Филиппу Августу грамоту, существенно важную для истории Франции. Папство в Средние века присвоило себе право раздачи народов, скипетров, ссылаясь на волю Господа. И на этот раз, руководимый ложным опасением гибели веры, первосвященник санкционировал полное и нераздельное обладание французским королем прелестной страной, которая своими идеями, поэтическим духом, роскошной почвой, богатством и промышленностью жителей стала драгоценным украшением. Феодальные обязательства, чувство государственной чести были забыты; королю показали славную добычу и пригласили овладеть ею по новому праву, по праву сильного.

«Ты знаешь, возлюбленный сын наш, – писал папа, – как сильно потрясена по грехам нашим в настоящее время церковь Христова, особенно в стране альбигойской, на границах твоего королевства. Еретики одолевают ее, публично учат в школах неверию и рядом с нашими епископами ставят своих. Кто не знает тех усилий, которые употребляла Римская церковь для уничтожения этой язвы в государстве твоем, и ее мероприятий не только духовных, но и гражданских! Тебе известно, возлюбленный сын, что светская власть имеет право употреблять меч вещественный, когда духовный не в силах остановить нечестие, что государи должны изгонять дурных людей из своих владений и что церковь, в случае их нерадения, имеет право отнимать их достояния. Если мы обращаемся к другим владетелям с просьбой очистить их земли от еретиков и эта язва между тем вновь преуспевает в твоем государстве, так что враги веры видимо гордятся силой и торжествуют нал верными, то тем более подобает твоей светлости, если ты неравнодушен к твоей чести и к спасению души твоей, сражаться всеми силами и со всей скоростью против еретиков твоего государства и их соумышленников, дабы от медлительности не погибла вера вместе с остальной страной, которая пока во власти католиков, чтобы заблуждение не проникло в соседние страны, чего следует особенно опасаться. Без сомнения, твоему благоразумию небезызвестно, какая опасность грозит церкви Господней и твоему государству.

Потому, дабы впредь не было повода приписывать падение веры ни твоим ошибкам, ни нам, которые обязаны взывать к тебе об извержении еретиков, в недостатке чего нас уже неоднократно упрекали, мы просим твою светлость и увещеваем именем Господа, со всем благорасположением нашим, обещая тебе за то прощение грехов, с общего обсуждения и согласия наших братьев, присоединить к твоим владениям все земли, по которым граф Монфор состоял твоим вассалом, ибо граф этот не в силах более их защищать. Он обещал их тебе еще через епископов Нимского и Безьерского, а также в своих недавних письмах ко мне, из которых я усмотрел, что ты получаешь их в твое потомственное вечное владение и можешь владеть ими ненарушимо. Итак, трудись неустанно и дружно вместе с нами, как и подобает королевскому великолепию, для ускорения этого дела, дабы кто другой не отнял эту землю от тебя или от детей твоих».

Приводя постановление Латеранского собора, по которому Раймонд был лишен своих владений, законно переданных Симону Монфору, папа успокаивает совесть короля:

«Будь уверен, что мы уже давно отлучили Раймонда, бывшего графа Тулузского, его сына и друзей их, что мы увещевали их с кротостью, но они не хотели обратиться и упорствовали в своем коварстве. Мы обещаем всякое содействие и помощь с нашей стороны на все время, пока ты доброхотно будешь служить этому делу, которое есть дело Христово, как относительно полудесятины, сбираемой для этой цели, индульгенций, предназначаемых тем, кто ополчится на альбигойцев, так и относительно покровительства и защиты земли твоей, если бы кто-либо захотел напасть на тебя в твое отсутствие»[57].

Но Филипп Август, всегда сдержанный, не обнаружил своей радости. Он давно ожидал такого предложения. Он смотрел на завоевание Юга как на дело весьма серьезное. Более осторожный, чем когда-либо, он, видимо, это тяжелое альбигойское дело хотел предоставить времени и своим преемникам. Занятый английскими делами, он придерживался своей постоянной политики, не мешая никому из своих сильных вассалов вступить в борьбу с графом Тулузы. Он понимал, что это – великолепное средство к ослаблению и Лангедока и феодализма в одно и то же время. Он не прочь был, чтобы долины и горы Прованса сделались могилой для буйных и непокорных владетелей, недавно еще считавших своего короля не кем иным, как первым между баронами. Когда Тибо, граф Шампани, побуждаемый легатом, вызвался попытать счастья в Лангедоке, король отвечал, что он не препятствует, если это ничем не повредит прочим обязательствам графа перед короной.

«Мы, – пишет Филипп, – пока не хотим себя связывать никакими обещаниями в этом деле, потому что у нас на руках война с королем Англии, а перемирие, с ним заключенное, продлится не более как на год до будущей Пасхи. Не след нам заниматься какими-либо предприятиями, которые могли бы отвратить нас от защиты самих себя и нашего государства, ради чего мы должны оставить все прочие дела»[58].

Со своей стороны, и Раймонд Юный думал подействовать на великодушие Филиппа Августа. При одинаковых обстоятельствах он хотел повторить маневр своего отца. Он простодушно рассчитывал тронуть короля и склонить его и свою пользу:

«Я прибегаю к Вам, государь, как к моему единственному покровителю, как к старшему господину и, если смею так высказаться, к моему единокровному родственнику. Я униженно Вас прошу и умоляю сжалиться надо мною и помочь мне, пред очами Божиими, возвратиться к единству Святой церкви, дабы тем, освободившись от позора быть лишенным своего наследства, я бы мог получить мое достояние от Вас.

Государь, я призываю Бога и Святых во свидетели, что употреблю все старания исполнять Вашу волю и волю Ваших доверенных. Я весьма охотно поспешил бы предстать пред Вами, но при всем моем горячем желании я не могу этого сделать именно в настоящее время. Я бы просил Ваше Величество благосклонно верить тому, что скажут Вам от меня податели этого письма, Гвидон Кавальоне и Иснард Альдигарий»[59].

В этих строках слышалась неподдельная мольба вассала, который не хотел бы навлекать на дорогой для него народ бедствий неприятельского нашествия. Он писал это письмо на глазах хилевшего отца – Раймонд VI в последнее время не принимал никакого участия в политических делах. Он был стар и дряхл, ему шел шестьдесят седьмой год. Переживший столько, сперва счастливый, потом публично опозоренный и униженный, влачивший дни в изгнании среди чужих, насильственно принужденный стоять в рядах врагов своего народа и бороться с теми, которых так любил, он наконец испытал редкое счастье – видеть хоть кратковременное торжество своего правого дела и в конце дней своих вкусить высокую для изгнанника отраду – возможность умереть на родной земле, в своей наследственной столице, среди дорогих для него друзей. Ненавидевшая его церковь хотела сделать из него еретика, но этот еретик набожно пишет завещание, где отдает доходы со своих тулузских имений госпитальерам и тамплиерам для раздачи между бедными под наблюдением его душеприказчика и кузена графа Комминга и молодого графа де Фуа. Все свои владения и имущество он завещал сыну Раймонду, на попечение которого оставлял второго сына Бертрана. В другом документе он изъявил желание принять посвящение в духовный орден госпитальеров.

Чувствуя приближение смерти, Раймонд VI просил тулузского командора этого ордена Кабанеса не отказать ему в последнем месте успокоенья среди братьев, столько послуживших Христу, если бы он умер, не успев принять посвящение. Командор тогда же принял его в братство именем приора Сен-Жилльского.

Смерть постигла его почти внезапно, он никогда не испытывал тяжелых болезней. В один из июльских дней, возвращаясь из церкви от обедни, он зашел в дом знакомого гражданина Гюи Дежана, в приходе Святого Сатурнина. Почувствовав предсмертные страдания, он поспешил послать за кафедральным аббатом, человеком глубоко религиозным и пользовавшимся его полным расположением и доверием. Умирающий уже десять лет находился под церковным отлучением. Он давно в душе примирился с церковью. В такой торжественный час он надеялся получить прощение у своих врагов и думал, что на пороге могилы его не осмелятся лишить Святого Причастия и общения с верными.

Аббат долго не появлялся; между тем с больным началась агония. Среди страданий он спрашивал, отчего нет священника. Графа томила тяжелая неизвестность, он страшился умереть отлученным. Раймонд шевелил губами молитвы, со слезами на глазах. Когда прибыл аббат, он уже не владел языком, хотя был еще в памяти и сознании. Знаками умирающий просил аббата подойти ближе, протянул ему руку и крепко пожал ее в знак примирения с церковью. Над ним была совершена глухая исповедь, но аббат не имел разрешения приобщить отлученного.

Даже в эту всепримиряющую минуту церковь не отказалась от своей вражды. Потухавшими глазами, полными слез, Раймонд как бы молил о чем-то аббата. Руки графа лежали в его руках. Умирающего окружали госпитальеры; они были свидетелями раскаяния и этой предсмертной борьбы. Один из них снял с себя мантию с красным крестом и прикрыл ею Раймонда. Аббат хотел сорвать ее, но, прежде чем испустить последний вздох, Раймонд конвульсивным движением ухватился за нее, притянул к себе и благоговейно поцеловал ее крест. В ту же минуту его не стало.

Слух о смерти графа быстро разнесся по городу. Густая толпа окружила дом, где лежал труп человека, столь дорогого для нее. Аббат вышел к народу, известил о смерти графа, сказал, что он умер как приличествует христианину и что теперь надо молиться об упокоении его души. Он убеждал народ не давать тело графа госпитальерам, как просили те в силу завещания, а похоронить его у Святого Сатурнина, в приходе которого он скончался. Но госпитальеры уже завладели телом покойного, отнесли его в свой дом, хотя не решились похоронить без разрешения, так как Раймонд умер отлученным[60].

Ожидаемого разрешения не последовало. Ни Гонорий III, ни его суровые преемники не хотели простить человеку, имевшему некогда смелость восстать против их всемогущего предшественника во имя веротерпимости и решившегося протестовать против гнета совести. Папы не могли не знать, что человек, провозглашенный ими еретиком, никогда не принадлежал к альбигойской общине, что он всегда и везде оставался католиком, старательно соблюдавшим все обязанности истинного христианина, что, по крайней мере в последнее время, на глазах всех своих подданных он был и в домашнем быту ревнителем католического культа.

По настоянию Раймонда VII через двадцать пять лет после смерти его отца, когда страна, взволнованная великими событиями, несколько умиротворилась, папа Иннокентий IV назначил инквизиционную комиссию, имевшую целью исследовать жизнь отлученного и определить, заслуживает ли он христианского погребения. Комиссия, состоявшая из лионского епископа и двух инквизиторов, доминиканца и францисканца, начала свои заседания к здании тулузских храмовников в марте 1247 года. Она, приняв к сведению жалобу и доводы Раймонда VII и защиту его покойного отца, сочла нужным допросить сто десять свидетелей, духовных и светских, монахов и монахинь. Это были лица, лично знавшие покойного и бывшие с ним в более или менее близких отношениях. Из этих допросов оказалось, что мнимый еретик, боровшийся с жадными крестоносцами Монфора, принадлежал к числу самых ревностных и религиозных католиков. Он, воюя с Монфором, строил великолепный собор Святого Стефана, который сохранился по настоящее время, и во время торжества альбигойцев благодаря покровительству, оказываемому им монахам и священникам, ни одна церковь, ни один монастырь, никто из духовенства не подверглись нападению или оскорблению. Никто во всех пределах тулузских владений не делал таких пожертвований монастырям и монахам, как он. Под его защитой в Тулузе утвердились первые минориты. Священники бедных церквей могли всегда обратиться к нему за пособием. За его столом ежедневно кормилось тринадцать бедных. В Страстную пятницу он питался только хлебом и водой. Капелла не оставляла его даже в походах, и он ежедневно слушал мессу. Казалось бы, невозможно винить в отступничестве католика, если такие поступки были засвидетельствованы сотней надежных свидетелей и искренним сознанием самих инквизиторов. Но Рим и на этот раз не дал разрешения.

Труп Раймонда истлел без погребения, обезображенный, ограбленный, наполовину изъеденный крысами[61]. Еще в начале XVI века показывали около кладбища тулузских госпитальеров деревянный ящик, в котором дотлевали кости героя альбигойской эпохи. Череп сохранился неповрежденным, и современники видели на затылке его небольшую, но очень отчетливую лилию красноватого цвета, походившую очертаниями на лилию французского герба. Этот френологический признак в глазах наблюдателей служил предзнаменованием присоединения Лангедока к королевской короне Франции[62].

Национальность провансальская должна была прекратить свое существование: невидимая рука как бы начертала иероглифические письмена о ее судьбе на челе последнего представителя независимости Лангедока.