Медленно, осторожно, стараясь не споткнуться о корни и коряги, я иду к дому. В темноте можно различить только силуэты летнего домика и серой машины, припаркованной перед ним. Все остальное утопает во мраке. Почему так быстро стемнело? Я делаю несколько шагов, поднимаю взгляд и фокусируюсь на доме. Два окна на фасаде, в окнах темно. Они смотрят на меня пустыми черными глазницами.
Раздается какой-то шорох, потом хруст сломанной ветки. Я замираю и вслушиваюсь, потом продолжаю путь. Джип стоит тихо и неподвижно. Но внутри пусто или кто-то сидит? Я не уверена. Может, просто спинка сиденья так откинута, словно кажется, что внутри кто-то сидит. Откинувшись назад. Или неживой.
Под ногами мягкая трава. Вечерний ветерок холодит лицо. Я совсем рядом с машиной. Еще пара шагов и я заглядываю в окно со стороны водителя. Инстинктивно сжимаю кулаки. Сверлю глазами окно. Там никого нет. В машине пусто.
Отворачиваюсь от окна и вижу, как она бежит с другой стороны по направлению к домику. Даже в темноте узнаю в бегущей фигуре Веронику. Конский хвост бьется о спину. Она что-то держит в руке. Я не вижу, что, но прекрасно знаю. Это
Должно быть, Филип и рыжеволосая припарковались с другой стороны домика, рядом со входом. Наверняка у них с собой были пакеты с продуктами, они планировали готовить ужин. Но стоило им переступить через порог, как их охватила страсть. Может, они, не включая свет, отправились сразу в постель и сейчас занимаются любовью. И через секунду Вероника распахнет дверь и обнаружит их в своей постели голыми и беспомощными.
Еще одна фраза проносится перед глазами.
Я бегу вперед со всех ног. Должна остановить Веронику до того, как она ворвется в дом. Должна помешать ей пролить кровь, помешать уничтожить свою жизнь и жизни близких, должна предотвратить этот хаос. Она слышит мои шаги и поворачивает голову. Я совсем рядом. Она ускоряет бег, я тоже. Я бегу, движимая одной мыслью помешать ей, все остальное теряет смысл. Во рту металлический привкус. Трава сменяется гравием. Шум шагов оглушает. Деревянное крыльцо с прочными перилами. Преодолеваю ступеньки в два шага, и я на пороге.
Одинокая лампочка зажигается над дверью и освещает Веронику. Она что-то ищет, роняет предмет, который был у нее в руках, оборачивается. Лицо у нее бледное как полотно и искаженное злобой. Крик вырывается у нее из горла, животный крик, я останавливаюсь перед ней.
– Вероника, – выдыхаю я, – ты не можешь…
Больше она не дает мне сказать. Она бросается на меня, острая боль пронзает мне грудь, я теряю равновесие и оседаю. Раздается страшный треск где-то над глазами, и за ним тишина. Полная тишина. Я падаю и остаюсь лежать. Что-то теплое и липкое течет по лицу, по шее, я поднимаю глаза и вижу над собой Веронику.
Потом не вижу ничего – все застилает красная теплая пелена.
За красным приходит черное. А после него… Белый свет.
Я падаю и поднимаюсь.
44
Она полусидит на больничной койке, облокотившись на подушки, которые я подложила ей под спину, и постанывает от боли. Настоящие лекарства больше не дают. Это уже позади. Теперь дают только обезболивающее, чтобы уменьшить ее страдания. Никто из нас не знает, помогают эти таблетки или нет. Папа ушел в себя, он почти не разговаривает. Кажется, что он не здесь, а где-то далеко, хотя я слышу, как он грохочет посудой на кухне. Сестра вернулась домой из Лондона, потому что врач посоветовал собрать родных. Мама не жалуется, но я вижу, как она морщится от боли. И каждый раз мое сердце сжимается. Мы не говорим с ней об этом, но обе знаем. Папа с сестрой тоже знают. Осталось недолго.
Мама простирает руку ко мне, показывает, что хочет, чтобы я подошла ближе. Она вся исхудала, кожа обтягивает череп, как маска. Я осторожно ложусь рядом и обнимаю ее, стараясь не причинить ей неудобства. Скоро я уже не смогу ее обнять. И как я ни сдерживаю слезы, они льются. Мама гладит меня по руке.
– Ты уже по мне скучаешь?
Я не хочу плакать, не хочу делать ей еще больнее. Но ничего не могу с собой поделать. Слезы заливают лицо. Я молча киваю.