Казалось бы, после таких слов своевольника ждет неминуемая плаха, но даже сам вождь внутренне поражался, почему он до сих пор не растоптал эту религию, противную, как все ползучее и скользкое. Вызывая Сладковского, он заранее был готов излить на него гнев, и пусть дальше разбираются с ним заплечных дел мастера Берии, а тот бы и рад, но, расставаясь с ним, решал иначе: пусть поживет.

Почему? У Сталина ответ всегда был: ползучее, но не пресмыкающееся. Гад с неожиданным жалом, но не червь.

В понедельник около девяти вечера Поскребышев провел в кабинет Сталина Сладковского.

— Садитесь, товарищ Сладковский, — опережая приветствие, сказал Сталин. Он набивал трубку, искоса поглядывая на визитера. Тот поспешно сел и открытым ртом хватал воздух, как-то по-рыбьи мучился, вскидывая голову.

— Вам трудно дышать?

— Боюсь, — честно ответил Сладковский. — Я всегда боюсь, когда вижу вас, товарищ Сталин.

— Если вы честный человек, чего вам бояться? Это удел нечистоплотных людей.

— Вы очень большой, Иосиф Виссарионович. Мне поэтому не хватает воздуху.

— Фигляр! — разозлился Сталин. — В присутствии товарища Сталина он боится, а без него пророка из себя корчит! Это что? — подсунул он Сладковскому листочек бумаги с шапкой КПК. — Кто это написал?

— Я написал, товарищ Сталин, — задергал веками без ресниц Сладковский.

— А почему у вас почерк очень похож на почерк товарища Сталина? — вкрадчиво спросил вождь. — «Товарищ Сомов…»

Сладковский узнал записку. Он ее писал, надеясь, что ненавистного Штейнберка уберут, но сволочь Сомов подло передал ее Сталину. Попытка уйти от смертельного капкана не шла на ум, он не был готов к такому повороту событий, голос вождя, гневный и грохочущий, валил на него потолок, и ему в самом деле нечем стало дышать и стало безразлично, как именно умирают, сместились понятия жизни и смерти.

Как ни странно, наступал тот самый случай, когда ему сходили с рук штучки, от которых у другого мороз драл по коже от одной мысли содеять подобное. Сталин все же не до конца прознал натуру Сладковского, не записывая его в червяки, а он был им: на то и червяк, которого разиави пополам, а он живет каждой половинкой.

— Я получу наконец ответ? — гаркнул Сталин. Это означало пик гнева вождя.

Сладковский с неимоверным усилием перевел дух и встал, удерживая голову в прямом положении.

— Да, Иосиф Виссарионович. Как только вы разрешите мне ответить. Я готов.

— Сядьте! И отвечайте, — умерил пыл Сталин. В таком виде Сладковский ему не нужен. Надо будет, на то есть Берия.

— По вопросу о Штейнберке вас не было смысла беспокоить. Вам не пристало пачкать руки о мразь.

Движение рук вождя стало замедляться, это говорило о нарастании новой волны гнева, и Сладковский заторопился:

— Люди, подобные Штейнберку, — самая мразь, своими руками они заговоров и бунтов не устраивают, но готовят почву для таких. Еврейская интеллигенция. Их невозможно поймать за руку, а пойманные стенают о бедной своей участи с самых давних времен. Они поддерживают легенду о вечно гонимых жидах.