Он подошел к холодильнику, дернул за ручку. Блестящий металл отразил белоголового мужчину в черных брюках и водолазке. Дверца открылась с громким чмоканьем, открывая ряды пробирок, колб и баночек с крышками. От маленьких двухсотграммовых, прозванных в народе майонезными еще до того, как тот стали паковать в пакеты, до трехлитровых банок, в которые были закатаны отнюдь не огурцы. Кирилл взял с нижней полки пузырек и подал вестнику. Дверца, чмокнув, закрылась.
Стеклянная емкость, которую привычней увидеть в аптечке, чем в холодильнике. В таких продавался жидкий парацетамол, купленный мною один раз на всякий случай и благополучно простоявший пару лет без дела, так как Алиса даже ни разу не чихнула. Еще в такие разливали борный спирт, помогавший при отите, уши болели у меня, и пузырьки с трехпроцентным раствором сменялись часто. Или салициловую кислоту, уж зачем мне она понадобилась, сейчас не вспомнить. Бутылочка завинчивалась голубой крышкой, которую мы с дворовыми пацанами называли «горшок». Самый дешевый и распространенный экземпляр в коллекции для игры в крышечки. Самой дорогой была крышка от пузырька с йодом — фестивалька. Сейчас их место заняли куски картона, именуемые фишками.
За прозрачными стенками пузырька перекатывалось что-то эфемерно-белесое.
— Концентрированное безвременье, — пояснил Седой. — Объема хватит, чтобы заполнить помещение до ста квадратов. — Александр взвесил бутылочку в руке и убрал в карман брюк. — Найди его, погрузи в
— Почему я?
— Ты хотел этого с вашей первой встречи, — Кирилл вернулся в кресло и взялся за бокал, — считай это подарком. К Рождеству! — очередной глоток.
Вестник ушел. Мы молчали. Он пил. Я смотрела. Прискорбно, встречаются два некогда близких человека, а им даже не о чем поговорить.
— Он хотел меня убить, — вырвалось у меня, взгляд скользнул по телам у двери.
— Не оправдывайся, — Седой поморщился, — плевать мне на его желания. Он нарушил приказ, а значит — мертв.
Я вздохнула и попыталась встать. Демон задумчиво наблюдал. Заморозка проходила, мышцы слушались, но все еще хрустели, как тонкий наст под ботинками. На самом деле я знала, что это скорее не звук, а ощущение, я его не слышу, я его чувствую. Я оперлась о кожаный бок и медленно выпрямилась. Терпимо.
— Из Юкова нет вестей? — спросила я.
Кирилл не ответил, вместо слов от виска вниз по скуле зазмеилась светло-серая чешуя, зрачок стал узким и вертикальным, волосы уплотнились, становясь похожими на тонкие стальные иглы. Вестей не было. Он злился, что плохо. Молчал, что еще хуже. Пил, тут уж вообще лотерея.
В дверь тихонько постучали и не, дожидаясь ответа, открыли. На пороге, застенчиво улыбаясь, стояла карка. Женщина была прекрасна, иначе не скажешь. Глаза цвета теплого шоколада сверкали, улыбка делала ее почти школьницей, сияющая кожа, длинные распущенные волосы, легкие танцевальные движения. Она чувствовала предстоящую смерть и наслаждалась уже случившимся. Во взгляде, скользнувшем по телам, не было того плотоядного желания, что проскальзывало у Веника, в ее глазах была искренняя любовь к умершим и подарившим ей наслаждение.
— Хозяин, обед подан. — Она склонила голову.
Взмах рукой, и карка бесшумно исчезла.
— Обед? — не веря свои ушам переспросила я.
Седой повернулся, залпом выпил бокал, встал, снял с черной водолазки несуществующую пылинку.
Я уже и не помнила, когда в последний раз ела, блюда шеф-повара цитадели не возбуждали аппетита.
— Наши гостьи голодны, — произнес он, и от тихого шороха его голоса по спине побежали мурашки, — не будем их разочаровывать.
Кирилл подошел к двери и склонился над телом Ивана. Чешуйки на лице так и не исчезли, отчего его лицо, сохранившее черты того человека, которого я знала, стало неуловимо звериным.