А вот я. Маленькая, тщедушная, с двумя тощими хвостами над ушами. Натуральная питерская Масяня. Думаю, что в школе я Лешку тоже совершенно не привлекала. Я вообще никого не привлекала. Михайлушкин привлекся, когда я уже несколько похорошела. А случилось это после школы, когда мне исполнилось восемнадцать. По-настоящему привлекательной я стала лет в двадцать пять. Так что Михайлушкин не прогадал, когда женился на восемнадцатилетней. Хотя потом, как вы уже знаете, решил, что все-таки прогадал. Впрочем, куда это меня опять понесло? Мой бывший муж Денис меня нынче не интересовал совершенно.

Я придвинула к себе настольное зеркало. Вот я нынешняя. Теперь почему-то все у меня круглое: лицо, серые глаза и даже прическа – кругло начесанная стрижка, утратившая свои неназойливо наползающие на щеку пряди. Ничего общего со школьной Масяней. Неудивительно, что Шаман меня тоже не узнал. И как же мне себя вести? Признаться, что я его одноклассница, или не стоит? Наверное, не стоит. Вряд ли ему понравится, что я помню его низеньким толстеньким цыганистым Раджем Капуром в дешевых джинсах. Как там было написано в газете? «Выбирают успешных и счастливых». Лешка Шаман таковым не был. О нем надо забыть. Алексей Ильич Шаманаев – это совсем другое дело. Мне стоит поддерживать его новый имидж.

А что делать с моим имиджем? Против шаманаевской секретарши Анжелки я выгляжу чудовищно. Не случайно она не почувствовала во мне никакой угрозы и никакой ревности к Егору, с которым так трогательно расцеловалась. К сожалению, мне уже не двадцать лет. И даже не двадцать пять. Для Анжелок я – уже отработанная пустая порода. Шлак. Интересно, какие отношения связывают бывшего Шамана с его секретаршей? И вообще, как у него дела на личном фронте? На ком женат? Сколько детей? О том, что он по счастливой случайности может оказаться холостым, я старалась не думать. Такого подарка жизнь мне преподнести не может.

Весь вечер я перебирала свои не слишком многочисленные наряды. Все казалось неподходящим. Все не то… все не так… Либо слишком ярко, а потому не для работы, либо старо и немодно. А прическа? Может, еще раз сходить в парикмахерскую? Я взглянула на часы. Если в ту, что на углу, то, пожалуй, еще можно успеть.

– Девушка, – обратилась я к молоденькой парикмахерше, – нельзя ли меня как-нибудь перестричь по-другому?

– У вас для изменения образа слишком короткие волосы, – совершенно незаинтересованно ответила она.

– И что? Неужели ничего нельзя сделать? Совсем-совсем?

– Ну, почему… Можно сделать еще короче… Такую… почти мужскую стрижку… Раньше ее называли тифозной… Хотите?

– А мне пойдет?

– Ну… не знаю… Вообще-то, у вас правильное лицо. Должно пойти.

– Тогда стригите!

– Как скажете.

Домой я вернулась вполне тифозной с затылка, как в старых фильмах про войну или революцию, и чуть ли не в два раза помолодевшей. Не женщина, а сорванец! Гаврош, которому остригли его классические пряди до плеч, но оставили на лбу лихую рваную челку по самые брови! При этом всякую круглость с моего лица как рукой сняло. Довольная собой, я вбежала в Димкину комнату и распахнула его шкаф. К имиджу женщины-подростка, пожалуй, подойдут его майки и джинсовки. Мой собственный джинсовый костюм с вышитыми цветочками и шнуровками – слишком женственен для нового образа. Конечно, самые лучшие шмотки сын забрал с собой в Москву, оставил то, что считал «отстоем». Я прикинула на себя «отстойную» куртешку с многочисленными карманами и молниями и поняла, что это как раз то, что надо. Если под нее надеть не Димкину, а мою собственную черную футболку, которую я вообще-то раньше носила только зимой под свитер, то образ будет окончательно завершен.

Я ложилась спать в предвкушении того, как завтра обалдеет от моего нового образа Лешка Шаман. Но не зря говорят, что утро вечера мудренее. Только утром я сообразила, что вместо парикмахерской надо было посетить библиотеку и поточнее узнать, что такое консалтинг, а также с чем едят «он-лайн», а заодно выучить наизусть какие-нибудь новомодные словечки.