Наклонившись из колесницы и зорко взирая вниз, Георгий Громовержец метал молнии, поражая грешников, но смерть от молнии им не кара, а освобождение: остальные, накрытые волной, тонули в воде.
Но, вероятно, человеку давали шанс выжить, так как старый толстостенный дом выдержал первый напор волны, и только звенящая тишина напоминала о сжатом в несколько атмосфер воздухе. Из ушей Михаила струилась кровь, но он об этом не знал и поражался внезапно возникшей тишиной.
Окна не устояли перед многотонной тяжестью и лопнули, наполняя комнаты водой, а он барахтался под самым потолком, возле железной входной двери в пузыре воздуха. Пол в зале, вместе с деревянными перекрытиями, вибрируя, не выдержал и рухнул вниз вместе с водой, но потолок каким-то чудом оставался целым, что и спасло Михаила, так как вода, вместе с уходящей волной, начала медленно исчезать через окна нижних этажей».
Михаил Васильевич вздрогнул и проснулся. Сон, с дотошными подробностями повторяющий былое, в последнее время посещал его не так часто, как раньше, но всё равно болезненно опустошал душу, а тело покрывал мерзким липким потом.
Тогда самые большие города мира: Рим и Париж, Пекин и Варшава, Берлин и Копенгаген, Амстердам и Лондон, Дублин и Нью-Йорк, Монреаль и Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро и Каир, Тель-Авив, Стамбул и Токио исчезли с лица Земли, смытые и затопленные водой.
Он окинул взором синюю карту затопленных территорий, старомодно лежащую под стеклом на столе, и бросил взгляд на кап[6], снятый с пальца, который молчаливо поглядывал на него стеклянным объективом. Глаза слезились, из носа текло, и Михаил вытянул из кармана большой носовой платок, устраняя последствия насморка и аллергии.
Каждое лето, в самую жару, с нехорошим постоянством его посещала данная болезнь, перед которой Михаил становился бессильным. Ходить по врачам он не любил, зная наперёд, что будут долго проверять аллергические реакции, а по истечению двух недель мокрый процесс бесследно исчезнет, как будто истёк срок наказания.
Обычно, на эти пару июльских недель он брал отпуск, чтобы в одиночестве, закрыв все окна, сидеть дома и читать литературу, но в этом году повременить с отпуском его попросил сам Оробели, главный координатор Совета Наций
Михаил разделся, выбросив мокрую рубашку в стиральную корзину, и отправился под холодный душ, смывая неприятные воспоминания и липкий пот, освежая не только тело, но и душу.
Старший коронер Совета Наций Михаил Васильевич Мурик на своём посту находился полных двадцать лет и уже давно имел возможность отдыхать где-нибудь в экзотическом месте, вместо того, чтобы шляться по странам и весям, вылавливая преступников и неадекватных людей с порушенной психикой.
Но коронер Мурик не любил отдыхать и на отдыхе чувствовал себя точно с подрезанными крыльями, поэтому любое сообщение капа в такое время воспринимал, как манну небесную и, обрывая отпуск, рвался на поиски очередного сумасшедшего. Он давно одинок, потому что первая жена, она же и последняя, увидев его приоритеты, несмотря на ребёнка, покинула его, предпочитая построить счастье с другим человеком, менее занятым на работе.
Возможно, на характер коронера накладывали отпечаток преступники, которые тоже никогда не отдыхали, а если отдыхали, то не забывали о себе напомнить. Тем не менее, если человек тянул работу, то его с удовольствием нагружало не только начальство, но и сослуживцы, не прочь спихнуть Мурику какое-нибудь тёмное дело.
Мурик не успел выключить душ, как его кап издал знакомую мелодию. Коронер, накинув на себя полотенце, вышел из кабинки душа и надел на палец кап. Перед ним возникла знакомая фигура его помощника Ламбре, который стоял возле какого-то здания, показавшегося Мурику знакомым.
— Мсье Михаил, я с вашей родины, — улыбаясь, на «универе»[7] сообщил Ламбре, показывая рукой на полуразрушенное здание за собой. Мурик, присмотревшись, узнал Владимирский собор в Киеве и спросил:
— Что случилось?
Ламбре в двух словах сообщил и Мурик понял, что нужно лететь. Через полчаса он сидел в «магнетике»[8] и летел в Киев.
Жан-Анри полдня проспал дома. Проснувшись, он лихорадочно думал – что же ему дальше делать? От его уравновешенности, граничащей с равнодушием, не осталось ни следа. Несомненно, он влюбился в Елизавет и чувствовал, что только сейчас начинает жить, а не так, как прежде – подчиняясь простому любопытству и жажде острых ощущений.
«Вот и получай острые ощущения», — подумал он, и начал размышлять, как её найти и забрать, как окружить своей заботой и любовью. Он понял, что влюбился по уши, по самую макушку, утонул в своих чувствах к ней и пытался понять – внутри у него вечное или переходящее.
Последний раз такое он чувствовал к Лауре в Бурже и сразу вспомнил, как когда-то декламировал ей Петрарку: