Роман-календарь

Святки

Святки у Толстого в «Войне и мире» (Отрадное, январь 1812 года) — одна из лучших сцен; в ней все хронометрически (времяведчески) верно.

Начинается с Наташи, которая святочным образом тоскует по жениху. Тут впервые всерьез она начинает показывать свою власть над временем (над памятью Пьера, который в одно мгновение вспомнил все), и выясняется, наконец, кто она в самом деле, — волшебница, ведьма. От нее родятся блохи, стрекозы, кузнецы. Вокруг нее подданные, на которых можно ездить верхом и требовать невозможного — дайте мне его (жениха) скорее. Она кружит по дому, всех поочередно тревожа и бросая, и один за другим обитатели Отрадного погружаются в пучину Святок. Начинаются путешествия в воображаемом пространстве (Ма-да-гас-кар), но главное, во времени. Все мысли и разговоры об этом: что такое детство, в котором живут арап и старухи, которые катаются по ковру, как яйца; что нетрудно представить вечность и переселение душ (Соня помнит: это метампсикоза). — А я знаю наверное, что мы были ангелами, там где-то, и здесь были, и от этого все помним… Принесли петуха, за которым посылала Наташа, но не нужен петух, она сама все устроит без петуха.

Наташа принимается петь, как сирена, и слушатели тонут в волнах иного, и мать, которой она поет, думает о том, как что-то неестественное страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем. Еще бы не страшное! Так глубоко заглянуть в будущее, где смерть Андрея и страдания Наташи, — время открыто, пока поет сирена.

Вдруг набегают ряженые, «настоящие» и перебивают сирену на полуслове. Наташа в гневе: разрушено тонкое строение (времени), которое она возвела. Все приходится начинать сначала: переодеваться, собирать других и отправляться неведомо куда, будто бы в Мелюковку. Все собираются и едут, переменив одежды и состояние мужеское и женское, по волшебной равнине, облитой лунным светом, с рассыпанными по снегу звездами, и приезжают, в самом деле, неведомо куда. Какой-то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какойто анфиладой мраморных ступеней, и какие-то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких-то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где и приехали в Мелюковку». Можно ли тут узнать самого Льва Николаевича? Это писал не он. Или это написал святочный Лев Николаевич.

В этой странной Мелюковке перевернутые люди совершают зеркальные действия: ведьма Наташа гадает, веря не столько в гадания, сколько в нечаянные при этом слова; за амбаром Николай Ростов в женском платье объясняется в любви Соне, на лице которой пробкой нарисованы усы, и сам верит, и она верит в то, что он говорит (мало что она — все мы в это верим).

Наташа вся сияет: это она так наколдовала.

Ничего не она — Лев: вот кто сущий колдун; он даже не прячется, он часто говорит: Наташа это я.

За всем этим наблюдают глухая январская ночь, неподвижный холод и месяц. Свет его на снегу был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело (том II, часть IV, главы IX — XII).

Здесь все так точно рассчитано, так ясно прописан святочный переворот мира, что действительно начинаешь подозревать самого Толстого в ведовстве. Впрочем, об этом говорили многие.

Еще здесь интересны состояния воды. Вода, водить — это просто одно и то же, от этого недалеко до ведать. Цикл метаморфоз воды на севере, где треть года лежит снег, составляет особый сюжет. Перемены сезонов прямо связаны с переменами в состоянии и поведении воды и, неизбежно, с толкованием, сакрализацией этих состояний и перемен. С праздниками воды, снега, льда. Вода, снег и лед на Святки живут своей жизнью, в своем времени, где небо с землей меняются местами.

На небе черно и скучно, здесь же вода — в снегу, во льду, в «алмазах» — веселится. Бунтует. Склоняет сознание к «свободе», первородному хаосу или к языческой игре, опрокидывающей христианские запреты.

Зачем Толстому понадобилась эта тень, такое перевернутое, бесовское продолжение его же светлого Рождества? Одна и та же семья Ростовых: сначала на свету (встреча Николая, слияние семьи в «многажды одно») и затем с изнанки, где тот же Николай готов перевернуть свое будущее вверх ногами.

Между прочим, в этом будущем — сам Лев Толстой, ведь он, не на бумаге, а в жизни, сын «этого» Николая и Марии Волконской. В сцене Святок, где Николай делает предложение своей двоюродной сестре, Толстой, играя, отменяет самого себя (будущего), топит свое единственное «Я» в чернилах неосуществления, небытия. Почему он это делает?

Ни почему: он просто пишет Святки.

Это правда о перевернутом чуде Святок: они есть опасная игра со временем, с его поворотами и изводами судеб. Как иначе? мы так и воспринимаем рисунок времени — как рисунок наших судеб, орнамент совпадений, пересечений (романов и свадеб) и отмен, пропусков, разрывов, неосуществлений, несостоявшихся браков, неродившихся Толстых. Святки перемешивают рисунок времени, испытывают его правильность произволом играющей воды, колдовством, пением сирен и беснованием ведьм.