Московская оптика

Что такое видеть через праздник, смотреть в него, как в окуляр прибора?

Образ окуляра в принципе близок Москве, ее общему округлому очерку. Москва определенно напоминает увеличительное стекло — так странно и так тонко искажен ее пейзаж. Она вся, как видимый предмет, похожа на линзу. Мало того, что в плане она видится суммой концентрических кругов, надетых на одну ось (взгляд по этой оси устремляется в центр, в «окуляр» Кремля). Такому плану есть простое объяснение: так сам складывается город, прирастающий кольцами застройки. Так же просто объясняется закономерность в рисунке улиц, лучей, сходящихся в фокус в Кремле: в Московии, как во всякой деспотии, все стягивается к центру. Но этого мало.

Собственно, не в этом и дело. Дело в том, что Москва и без этих причин в целом как-то особенно округло видима. Она отвергает регулярно рассчитанные прямые линии, равнодушные прямоугольник и куб. Она нарезана не по линейке; в ее устройстве главным элементом является сфера, характерной чертой — кривая.

Тут возникает одна почти непреодолимая сложность. Невозможно отделить реальность, растворенную в москвосфере, от самой этой сферы, при этом находясь внутри самой этой сферы, глядя ею.

Но это и означает видеть во времени, фокусируя внимание в (праздничной, «праздной») церемонии. Так сама себя наблюдает и оформляет Москва: через око праздного «Я».

Игра в буквальные сравнения (окуляр, прибор) заканчивается, как только понимаешь, что московская оптика рассматривает не свет, не пространство, но время.

Время течет и преломляется в округлой линзе Москвы, словно не улицы, но эпохи сплетаются в ее центре в узел. Материал истории некоторым сложным, высшим усилием собран в Москве. Здесь ее материал плотен.

Внимательный наблюдатель ощущает эту плотность. Ничего нет интереснее для него, чем этот узел времени. То, что видимо глазу на поверхности Москвы, просто в пространстве, имеет для него мало значения.

«Механизм времени», оформляющий Москву, есть для праздного наблюдателя главная загадка; он всматривается в него, исследует, рассчитывает его действие. Будто бы, вскрыв Москву, как музыкальную шкатулку, он сможет добраться до главного секрета ее бытия — управления временем.

Инструмент одушевлен

Это о человеке Москва, «голове» Москвы. Москву имеет смысл наблюдать только как предмет одушевленный. При соблюдении этого правила инструмент наблюдения (понимания Москвы) начинает работать: только так Москва видна законченной и совершенной фигурой.

Она собираема чувством. В тяготении чувства она способна преобразиться, собраться, точно облако железных опилок вокруг магнита, — и так проявить себя. Вне чувства нет ни Москвы, ни московского пространства (времени).

До сочувствия Москве нет Москвы — ее не видно. Нет столицы, есть один аморфный блеклый материал, который только может переливаться бесцельно, обнаруживая в своем теле отмели и глубины и поверх них острова домов. Это еще не Москва, но потенция Москвы.

На этот аморфный материал налагается «царская форма» (к примеру, толстовская идея: я в центре Москвы, Москва мой центр, мы — единственность); так аморфный домосковский материал обнаруживает в себе центр кристаллизации. Вокруг него начинает чертиться сфера — ментального пространства, помещения времени.

В пространстве все просто.

Москва лепилась, точно соты, из фрагментов сельской и слободской (свободной) застройки, обитателей ее не ограничивал недостаток территории и т.п. Вот и нарос рой, подвижное облако города.