— Допустим, угадал, — кивнул уважительно. — Но почему залупился? На кого? Обыкновенный бизнес, процент с оборота. Все так делают. Что касаемо угроз...

Риск, конечно, есть, а где его нету? Но я подстраховался, не беспокойся. Может, уцелею.

— За кордон, что ли, рванешь? С полтинником?

— Пусть это останется тайной следствия, — глубокомысленно изрек Гурко.

— Бери, — Никита Павлович указал на деньги. — Бери аванс, тешься. Выкладывай информацию.

То ли после водки, то ли от того, что история прояснилась, Никита Павлович почувствовал странную симпатию к ушлому постреленку. Вот они слабые, неразумные дети больной страны. Все-то их тянет на халявку. Их уж раздели догола, а им все кажется, что пируют.

В прежние времена, в лагерях и на воле обитали люди покруче — Смага, Слепой, Иваненко, Петряк — всех не пересчитаешь. Богатыри — не чета нынешним. Тоже своего не упускали, но не теряли меру. А эти... Измельчал народец на Руси, совершенно измельчал. Потому и владеет им нынче иноземец...

Он слушал Гурко вполуха. И так все более-менее ясно. Ну да, Самарин через своих выкормышей заполучил из органов досье на начальника охраны, то есть на него, на Никиту. Цену ему старый пенек, конечно, сразу понял. А уж как радовался, как глумился — можно только представить. Еще бы, неодолимый Никита, бугор всем буграм, от которого трепет вокруг, как от Божьей грозы, на самом деле — опущенный тихарек, и место ему не там, где парят орлы, а внизу у параши. Как еще со смеху родимчик не хватил старичка. Но теперь он спокоен. Теперь Никита навеки у него в горсти, как птенчик с отломанным клювиком.

Никита мечтательно улыбался, в мертвый оскал превратилось его темное лицо, и Гурко прервал рассказ.

— Тебе не худо ли, Никита Павлович, — посочувствовал с гаденькой ухмылкой. — Прими еще беленькой. Чистая, со слезой. Кореш прямо с конвейера доставляет.

Никита не погнушался, выпил. Опять захрустел огурчиком. Надо было продолжить допрос, но клонило в дрему. Видения прежних лет кружили голову. Давно, кажется, не вспоминал, нахлынуло, как дождь с неба.

Случаи разные, лица, кликухи, бараки.., все нечетко, в обрывках, как в дурном сне. Горой над прошлым вздымалась та ночь, переломившая его судьбу. Лютое унижение, невыносимая обида указали путь возмездия, а позже открылось ему, кем родился на свет: не червяком двуногим, бичом Господним. Великий Саламат утвердил его в этом, помог укрепиться в вере. Только вера, учил он, возвышает человека над судьбой, не дает превратиться в скотину. Только вера, не деньги. Во что вера, спрашивал молодой, несмышленый, озлобленный Никита, в Иисуса, что ли, Христа? Или в начальника лагеря? Неважно, разъяснял Саламат. Неважно в кого, важно — зачем. Только вера помогает человеку понять свое предназначение, которое не в том, чтобы жрать, пить и совокупляться. Вера и предназначение — это духовные категории, они дают человеку крылья для полета. "А мое предназначение в чем?" — поинтересовался Никита. — "Твое, — ответил ему Саламат, — в том, чтобы карать. Такие люди, как ты, являются на землю редко, но всегда вовремя. Они приходят, когда в человеческом стаде накапливается избыток непотребства, и оно нуждается в повальной дезинфекции". — "Разве мало других убийц, кроме меня?" — спросил Никита. — "Убийц много, — согласился Саламат, — но такой, как ты, один. Разница в том, что от тебя нельзя спастись".

Саламата Никита Павлович тоже, разумеется, замочил, но с сожалением, как очевидца позора, не как врага. Дал ему яду в вине.

— На полтинник ты зря пасть разинул, — сказал он Гурко. — Полтинник тебе никто не даст. Червонец могу добавить, если перестанешь горбатого лепить. Плюс поживешь еще чуток. Не так уж плохо, а, Вань?

— Смотря для кого.

— Объясни, как вышел на Сидора? Ты ведь против него слишком мал. Вошик — не больше.

— Не могу сказать.

— Теперь кассета. Где она?

— Кассета против следующей проплаты.

— Не смеши, парень. Сам же сказал, что кассета у Сидора. Выходит, ты к нему сходишь, заберешь кассету и передашь мне? Или у тебя их несколько?