– Вот, видишь, Тогай, – вернулся к раненому пленнику бог войны. – Паренек девчонке отказал. Ее мамаша превратила бедолагу в камень. Считай, в морду дала божественным вариантом. Ну и ладно, ну и разошлись. Но почему после всего этого вас, храбрые воины, красивые и молодые мужчины, чьи-то братья, мужья, любимые, отцы, почему вас отправили умирать? Сколько вас погибло под Унором? Десять? Двадцать? Здесь еще тридцать лежит. Зачем?! Чего ради? Ради бабьего каприза? Девчонке вожжа под юбку попала, а мальчонка не почесал где надо! Почему из-за этого кто-то должен умирать?!

– Мы воины, сварожич! – твердо ответил скиф. – Мы защищаем честь своей праматери!

– А что, на ее честь кто-то покушался? – поморщился Викентий. – Девке приспичило, да не выгорело. Пустая блажь и бабьи дрязги! Бабьи споры меж бабами разрешаться должны, а не кровью мужской заливаться. Я понимаю, когда на пороге дома своего погибаешь, до последнего семью защищая. Сие есть почет и уважение. Но по ничтожной бабьей дури жизни, словно хворост, десятками сжигать?! – Бог войны красноречиво постучал себя согнутыми пальцами по голове.

– Но ты тоже по приказу бабьему приплыл! – попытался парировать скиф.

– И тоже чувствую себя идиотом, – мрачно ответил бог войны. – Безмозглым цепным псом, получившим команду «Фас!». Бабы по пустякам лаются, у мужиков кости в крошево ломаются. Не вижу повода гордиться.

– Служить Табити – наш долг! – оглянулся на своих сотоварищей сын вождя.

– Ты уверен в этом, храбрый Тогай? – склонил голову набок великий Один. – Сейчас мы выпьем еще одну чашу. Выпьем за вашу отвагу, за беззаветную преданность отчим кочевьям. А потом вы все умрете. Давай спросим у твоих сородичей, сын вождя, каково это – осознавать, что умираешь из-за пустой и бессмысленной бабьей блажи?

– Почему мы умрем? – заметно изменившись в лице, хрипло спросил степняк.

– А как ты думал, Тогай? – резко присел перед ним бог войны. – Вас же здесь сорок воинов. Сорок храбрых, умелых, отчаянных бойцов, каждый из которых стоит трех, и то и четырех простых мужей. А у нас, между прочим, война. Пусть это война из-за зачесавшейся пиписьки, да только люди-то на ней гибнут реальные. Когда твои скифы вылечатся, они опять придут в славянские земли. Один к четырем… Так выходит, от их рук погибнет полторы сотни моих сородичей. Если я вас всех отпущу, на моих руках будет кровь ста пятидесяти славян. И что мне прикажешь делать?

Викентий передернул плечами, встал, кивнул ближним сварожичам:

– Налейте им по прощальной. Пора заканчивать с пирушкой.

Пока славяне выполняли приказ, бог войны потер подбородок и вдруг решил:

– Пожалуй, Тогай, тебя я убивать не стану. Ты поедешь к вашей праматери и скажешь богине Табити, чтобы завязывала дурить. Если она на Макошь так сильно оскорбилась, пусть письмо ей напишет и тоже оскорбит. Кошелкой там старой обзовет или еще как. Пусть между собой грызутся, раз общего языка не нашли, а других в свою свару не втягивают. Если она не станет устраивать новых набегов, я прощу ее нынешнюю выходку и более не стану за нее мстить. Для меня главное – это покой славянских домов. Не будет новых нападений – не будет карательных походов. Хватит бессмысленной крови! Если нам, честным воинам, захочется сразиться, мы всегда сможем сделать это просто во имя славы. Съехаться на турнир, сделать ставки, выбрать прекрасных дам. И не разорять никаких деревень или кочевий.

– Нет, – сглотнув ответил степняк.

– Что «нет»? – не понял Викентий.

– Я не уйду отсюда один, – поднял на него упрямый взгляд Тогай. – Я не уйду отсюда без моих людей. Если ты намерен их убить, я умру вместе с ними!

– Ого! – уважительно кивнул бог войны. – Ты не сын вождя, скиф. Ты настоящий, достойный вождь! Жаль, что ты докажешь это ценой своей совсем еще юной жизни.

Викентий посмотрел на молчаливых сварожичей, поднял с земли, вскинул чашу:

– Этот тост я поднимаю за врагов наших, выказавших отвагу, честь и достоинство! Вечная память храбрецам.

Мужчины молчаливо выпили. Великий Один опустился на колено рядом с отставившим пиалу пленником. Извлек обсидиановый острый нож, поднес его к горлу Тогая. Тот сглотнул и опустил веки. Викентий скрипнул зубами, поморщился: