— Всегда на одном, — отвечает. — Дыру заколачивают, а тропинка под акациями остается, идут по ней следующие люди и снова сюда… куда нельзя…
Потом уже, в поезде на полке, я все вспоминала, думала и додумала, что он мне у забора что-то про себя объяснил. Понять дал. Про то, как люди приходят, куда нельзя.
Пошли мы обратно, к воротам. Все молча. Ворота высокие, ржавые, и рядом фонарь, один-единственный на весь пляж. Взялся мой диджей за ворота, а они — заперты, здоровенный замок болтается. Поглядели мы друг на друга, и так объяснить друг другу все захотелось… а нельзя. Слов нет. Стоит он, лицо такое хорошее! Молодой совсем. Умный, а глупый. И жаль мне его. Жаль…
Наконец, спрашивает:
— Ну, что теперь будем делать? Перелезать?
Я как во сне отвечаю:
— Перелезать.
Он, хоть и голубой, а все же парнишка призывного возраста, крепкий, тощий, ловкий. Перемахнул ворота в два счета, и так тревожно на меня из-за решетки смотрит, как олень из клетки. Или это я в клетке осталась?.. Сняла я свои туфли-лодочки, аккуратно к столбику поставила, да в лучшем платье с белым кружевным воротничком и полезла на ржавые ворота… Лезу и что же, думаешь, вспоминаю? Кинофильм старый, «Ленин в Октябре», там матросы Зимний дворец штурмуют… Вот и я, как революционерка, на ворота лезу, дура дурой. И ведь ничего страшного, мигом наверху оказалась. А оттуда надо на ту сторону прыгать. Смотрю я на диджея, он руки ко мне протянул, дескать — ловлю. И лицо у него опять такое… просто чудесное… Я и прыгнула, а он меня подхватил. И ведь удержал, на ногах устоял…
А вот дальше… дальше никакого кино, и совсем не до смеху. Все всерьез…
Сколько еду в поезде, вспоминаю, вспоминаю, а понять не получается. Жизнь — в один миг — как наизнанку вывернулась. То, чего нельзя и представить, чего просто никогда не было и быть не могло — взялось откуда-то, оказалось — вот оно! Да так просто… Говорю тебе как на духу: за ржавыми теми воротами другой мир оказался.
Я даже сейчас нет-нет и в него проваливаюсь. Как на тот свет.
Стоим мы прямо под фонарем, а он — какой уж там мальчонка! Мужчина! Держит меня крепко, в глаза смотрит, и я ему в глаза смотрю, и у меня, оказывается, руки на его плечах лежат, то есть я его обнимаю, и плечи у него такие крепкие. И чувствую я — никакая сила нас разъять не может. Никакая! И оба это знаем. Так бы и повалились с ним вместе… да как начали бы целоваться прямо под фонарем, на мягком песке… Но тут я от него отстранилась, хватило силы воли, а он обнял меня рукою за плечи и пошли мы с ним быстро и уверенно, не сговариваясь, как одно целое, от волшебных тех ворот, во тьму — туда, где море шумит.
Там у прибоя бревно лежало, на котором я всегда оставляла одежду. И стала я у бревна этого, как всегда, раздеваться, только трясет меня всю. И он тоже раздевается. Разделась, глянула на море, и поняла наконец — шторм настоящий, валы так и катят, так и кипят. И ветер холодный режет. А он рядом стоит, горячий. Вдруг за руку меня, как маленький, взял, и снова я почувствовала — мальчик совсем. Ну, шторм так шторм. Пошла я, и его повела.
Господи, как же это было!.. Море теплым оказалось, только мы по колени зашли — как накатит!.. — темное, сильное, соленое, пахнет по-звериному. Накатило, повалило, поволокло нас к берегу, а потом за собою, во тьму грохочущую. Мама родная! Сама-то еле поднялась, как снова накатило, да и понесло, а он меня обхватил и слышу кричит, что плавать не умеет!.. И снова вал накатил, да вверх тормашками нас, не поймешь, где руки-ноги, какое уж там — плавать!.. Но так колошматило только на мели, а как затащило поглубже, по грудь, там уж и плыть бы можно, а он и впрямь не умеет, но умудряется как-то, выживает, да еще и целуемся ведь!.. Качает нас, захлестывает, а страх ушел, и такое счастье, такая свобода, волюшка вольная… счастье… счастье! Однако еле мы выбрались из этого счастья… Вырвались, как из когтей. Вышли и в темноте, на ветру, мокрые — стали на себя натягивать одежду, а он все целоваться лезет, и трясет уже его, а мне жарко, и целуюсь я с ним, целуюсь, даю себя целовать… Оделись кое-как и бегом оттуда, к фонарю, к воротам тем запертым…
И вот что удивительно: они уже и не заперты. Открыты ворота…
Да не до них нам было.
В пансионате праздник гудит, народ гуляет, в каждой беседке, на каждой скамейке компания веселая. Мы вдоль забора диверсантами добрались до черного хода в клуб, вошли, он за нами дверь на задвижку запер и по темной лестнице на самый верх меня повел. И очутились мы в чердачном помещении. Здесь он и жил, мальчик мой… Помещение огромное, пол настелен, окна только в торцах, но зато большие и распахнуты настежь, свежий ветер гуляет. Даже слишком свежий.
Он над кроватью ночник включил и спрашивает меня:
— Хочешь в душ?..
А в душе вода горячая… Помылись мы с ним, друг друга помыли с мочалкой и мылом, согрелись. Вытер он меня большим полотенцем, надо в постель ложиться. И чувствую я — страшно. И ему, и мне. Говорю тебе, мы в ту ночь с ним как одно существо стали, все на двоих, и смелость, и счастье, и стыд, и страх… Достал он бутылку какую-то, налил по полстакана, говорит, это вискарь. Виски значит. Я раньше не пила. Ну да ничего. Я раньше и мужу не изменяла. Выпила. Не понравилось, водка чище, но говорю — налей еще. Налил. Выпила. И уже вроде ничего. Ночник он выключил, забрались мы под одеяло, он уткнулся в меня, я его обняла. А он, чувствую — плачет!.. Плечо мое мокрым стало. Я ему на ухо: