Закусили хлебца с водицей— кто нападкой попил, кто горсткой— все равно с песочком.
— Отдаваай!…
«Дернем — подернем, да ухухух!»— неслось по Волге, и якорь стукнул по борту расшивы.
— Не засариваай! Огогого!
— Ходу, брательники, ходу!
— Ой, дубинушка — ухнем. Ой, зеленая, подернем, подернем — да ух!
Зашевелилась посудина… Потоптались минутку, покачались и зашагали по песку молча. Солнце не показывалось, а только еще рассыпало золотой венец лучей.
Солнце вылезло и ослепило. На душе повеселело. Посудина шла спокойно, боковой ветерок не мешал. На расшиве поставили парус… Сперва полоскал— потом надулся, и как гигантская утка боком, но плавно покачивалась посудина, и бичева иногда хлопала по воде.
— Ходу, ходу! Не засаривай!
И опять то натягивалась бичева, то лямки свободно отделялись от груди. Молодой вятский парень, сзади меня уже не раз бегавший в кусты, бледный и позеленевший, со стоном упал… Отцепили ему на ходу лямку— молча обошли лежачего.
— Лодку! Подбери недужного! — крикнул гусак расшиве.
И сразу окликнул нас:
— Гляди! Суводь! Пуделя!
Особый народ были старые бурлаки. Шли они на Волгу— вольной жизнью пожить. Сегодняшним днем жили, будет день, будет хлеб!
Я сдружился с Костыгой, более тридцати путин сделавшим в лямке по Волге. О прошлом лично своем он говорил урывками. Вообще, разговоров о себе в бурлачестве было мало — во время хода не заговоришь, а ночь спишь, как убитый… Но вот нам пришлось близ Яковлевского оврага за ветром простоять двое суток. Добыли вина, попили порядочно, и две ночи Костыга мне о былом рассказывал…
— Эх, кабы да старое вернуть, когда этих пароходищ было мало! Разве такой тогда бурлак был? Что теперь бурлак? — изза хлеба бьется! А прежде бурлак вольной жизни искал. Конечно, пока в лямке, под хозяином идешь, послухмян будь… Так разве для этого тогда в бурлаки шли, как теперь, чтобы получить путинные да по домам. разбрестись? Но и домато своего у нашего брата не было… Хошь до меня доведись? Сжег я барина и на Волгу… Имя свое забыл: Костыга да Костыга… А Костыгу вся бурлацкая Волга знает. У самого Репки есаулом был… Вот это атаман! А тоже, когда в лямке, и он, и я хозяину подчинялись — пока в Нижнем али в Рыбне расчет не получишь. А как получили расчет — мы уже не лямошники, а станишники! Раздобудем в Рыбне завозню, соберем станицу верную, так, человек десять, и махить на низ… А там по островам еще бурлаки деловые, знаемые, найдутся — глядь, около Камы у нас станица в полсотни, а то и больше… Косовыми разживемся с птицей — парусом… Репка, конечно, атаманом… Его все боялись, а хозяева уважали… Если Репка в лямке— значит посудина дойдет до места… Бывалоче идем в лямке, а на нас разбойная станица налетает, так, лодки две, а то три…Издаля атаман ревет на носу:
— Ложись, дьяволы!
Ну, конечно, бурлаку своя жизнь дороже хозяйского добра. Лодка атаманская дальше к посудине летит:
— Залогу!
Испуганный хозяин или прикащик видит, что ничего не поделаешь, бросит якорь, а бурлаки лягут носом вниз… Им что? Ежели не послушаешь, — самих перебьют да разденут до нага… И лежат, а станица очищает хозяйское добро да деньги пытает у прикащика. Ну, с Репкой не то: как увидит атаман Репку впереди — он завсегда первым, гусаком ходил— так и отчаливает… Раз атаман Дятел, уж на что злой, сунулся на нашу ватагу, дело было под Балымерами, высадился, да и набросился на нас. Так Репка всю станицу разнес, мы все за ним, как один, пошли, а Дятла самого и еще троих на смерть уложили в драке… Тогда две лодки у них отобрали, а добра всякого, еды и одежы было уйма, да вина два бочонка… Ну, это мы подуванили… С той поры ватагу, где был Репка, не трогали… Ну вот, значит, мы соберем станицу так человек в полсотни и все берем: как увидит аравушка Репкуатамана, так сразу тут же носом в песок. Зато мы бурлаков никогда не трогали, а только уж на посуде дочиста все забирали. Ой и добра, и денег к концу лета наберем…