Книги
Мир приключений, 1926 № 05
Мы уже готовились закончить наш сбор, как вдруг в стороне раздался лай доброго десятка звонких собачьих глоток.
— Нас заметили, — с отчаянием крикнул Мемед, прыгая со своего наблюдательного камня. — Это проклятый одноглазый старик Ибрагим! У него самые злые овчарки. Скорей! В пещеру Биюк-Коба!.. Это недалеко… Скорей, иначе овчарки разорвут в клочки.
С тяжелой ношей мешков мы развили такую скорость, которой могли позавидовать и зайцы на яйле. Мы бросились за Мемедом через холмистый перевал к зиявшей вдалеке черным пятном расщелине в скалах. Когда мы достигли уже вершины перевала и готовились скатиться вниз к темному отверстию в горе, я оглянулся назад и увидел, как с вершины соседнего гребня, по пологому зеленому скату, на нас несется широким полукругом лающая и завывающая свора овчарок, науськиваемая с вершины двумя старыми чабанами с длинными посохами в руках. Несколькими отчаянными прыжками и скачками через камни мы достигли, наконец, узкого каменного входа в пещеру и ползком забрались под темные и холодные своды большой промоины, имевшей вид громадного каменного зала, стены и потолок которого были украшены гигантскими каменными сосульками — сталактитами. Вода веками размывала толщу рыхлых юрских известняков Крымского хребта и, просачиваясь сюда, в эту промоину, каплями падала с потолка, — испарялась и увеличивала год от года известковые натеки на каменных сосульках.
Чабаны не любили этой пещеры и не часто заглядывали в нее. Несколько человеческих черепов и костей человеческих скелетов, валявшихся у одной из стен пещеры, свидетельствовали о какой-то драме, разыгравшейся неизвестно когда под мрачными сводами Биюк-Коба и это место уже давно было объявлено стариками «нечистым», куда не следует без особой надобности заглядывать правоверному. Пока наши женщины пугливо жались друг к другу, разглядывая белевшие в полумраке на полу пещеры человеческие кости, мы приняли меры для самозащиты. Вооруженные камнями и дубинами, мы стали у низкого и узкого входа в пещеру, собираясь дружными ударами разможжить голову первой же овчарке, которая сунется в наше убежище.
Но, повидимому, чабаны решили взять нас измором, зная, что все равно, рано или поздно, мучимые голодом, мы должны будем показаться у выхода из пещеры. До позднего вечера мы слышали над собой глухие отзвуки собачьего лая и окрики старых пастухов.
Когда погасли последние лучи дня, скупо пробивавшиеся в наше подземелье через единственную глубокую и узкую щель входа, мы собрали в кучу сухую траву, листья и сучья сухого можжевельника, валявшиеся на земле, и развели костер. Пламя костра, то угасая, то вспыхивая, освещало теперь хоть на короткие промежутки всю громаду пещеры.
Красноватым заревом загорались колонны сталактитов на стенах и потолке пещеры и тысячами бриллиантовых блесток играли капли воды, стекавшие с древних сводов Биюк-Коба. Это был первый вечер, когда поэт Гольцкопф не декламировал своих стихов. Скучный и мрачный, сидел он у костра на камне и с ужасом смотрел на белые черепа у стены.
Он говорил вслух, беседуя с самим собою.
— Безумный поэт, зачем ты здесь? Зачем оставил ты веселые, смеющиеся города, залитые солнцем и человеческой радостью. Зачем пошел ты в эту каменную братскую могилу в горах? Неужели затем, чтобы неделями сидеть здесь и ждать быть разорванным злыми собаками, караулящими у входа, или погибнуть от голода и сложить свою гордую голову здесь, рядом с этими белыми черепами, смеющимися страшным и беззвучным окостенелым смехом! Нет! нет, никогда! — Прочь отсюда, безумец! — Он кидался к черным сталактитовым стенам, обшаривая их и искал какого-нибудь выхода в гладкой отполированной веками и водой каменной громаде. Другого выхода нигде не было видно.
Когда костер наш разгорелся и языки пламени лизнули высокие своды пещеры, с них сорвалась с пронзительным писком целая стая спавших здесь летучих мышей; они бились, летая по пещере, близко проносились около лица, едва не задевая нас своими мягкими, кожистыми летательными перепонками. Некоторые из них падали на землю и, противно карабкаясь крючковатыми пальцами, ползли к выходу из пещеры.
Женщины сбились в кучу, закрыв головы одним общим большим платком, а Эмине горько плакала, изредка выглядывая из под длинных и мокрых ресниц на утешавшего ее юного Алешу. Мемед был занят чем-то очень важным. Он то вставал, поднимал голову вверх и за чем то следил своими зоркими, как у степного ястреба глазами, то собирал самые мокрые, сильно дымившие листья с полу пещеры и кидал их в огонь, наблюдая, куда тянет дым под высокими сводами.
Наконец он сказал нам:
— Должен быть еще выход. Смотрите, куда тянет дым. — Видите он идет, как в трубу, в правый угол пещеры? Там наверху должна быть отдушина, а значит и другой выход из пещеры наверх. Возьмите-ка ветви горящего можжевельника подлиннее, да посветите мне, а я полезу по каменному столбу в тот угол.
— Да, здесь есть большая и глубокая дыра, — глухо крикнул он нам через минуту, взобравшись по камням к самому потолку пещеры.
Мы видели только, как в черной дыре под сводами пещеры исчезла сначала голова, а затем все тело и ноги Мемеда и откуда-то издалека раздался его глухой голос:
— Идите сюда, я вижу наверху звезды неба!
Это был голос бодрости, сразу вернувший нам энергию и самообладание!
Даже наши спутницы стали шутить и смеяться. Оживление было настолько большое и бурное, что мне и Мемеду пришлось уговаривать товарищей, поднимавших мешки и своих спутниц:
— Имейте в виду, друзья, что чабаны и собаки близко и мы должны сохранять тишину, чтобы ускользнуть от них незамеченными.
Но молодость, молодость! Она имеет свои права и свою особую логику вещей и поступков! Быть может это была галлюцинация слуха, но в темном каменном колодце нового прохода, где над нашими головами виднелся кусочек неба с яркими звездами южной ночи, я довольно ясно различил недалеко от себя робкий звук чьих то поцелуев.