— Да, вот так меня точно никто еще не называл, — да он конченный псих. Без вариантов. Может, зря его злю, как бы не кинулся. Что потом с сумасшедшего возьмешь? — Еще скажи, что это я надоумил тебя спать с графиней Ожальской. — Я все-таки решил рискнуть и надавить еще больнее.
— Не было такого! Все это ложь! — завопил Долгорукий, покраснев так, что еще немного и его удар хватит.
— Да? Докажи, что слова мои лживы. Докажи, что ты поступал так, как поступал, ради веры, ради жены своей покойной, а не потому что взревновал ко мне свою любовницу, ведь она сама на меня вешалась и в свою постель приглашала. Ай-ай-ай, ты ведь целибат принял, Сергей Петрович, что ж ты так неаккуратно поступаешь. А королеву Изабеллу ты уговорил послушать сына и позволить ему снова канючить о женитьбе на моей невесте?
— Что? Да кому она нужна, твоя, так называемая невеста? — Сергей Петрович был выбит из колеи, он никак своим больным мозгом не мог придумать, как мне возразить насчет своих мнимых грехов. Он не был переключен на оправдания, и работал в режиме — «Уничтожь Петра». И чем я ему так насолил, если он пытался меня оспой заразить, в то время, когда его родичи были как бы у меня в фаворе?
— Значит, не ты, — задумчиво произнес я и поднялся. — Не надейся, тебя не казнят. Более того, я тебя отпущу, как только покончу к формальностям. Но ты не переживай, тебя твои братья во Христе сами удавят, за то, что опорочил их Орден, потому что слово свое насчет освещения в газете нравов братьев Ордена Иисуса я сдержу в полной мере. Все давно знают, насколько гибка мораль у иезуитов, ну а теперь все узнают, насколько глубоко вошло дьявольское разложение в их ряды. Чтобы выиграть в подобной партии можно вообще не играть, а можно… — Я взял ферзя и поставил его на освободившуюся ячейку. — Шах и мат. — Это был самый классический «дурацкий» мат в два хода. Его может поставить черный ферзь, когда противник совершает неверный, идиотский ход. Сергей Петрович был слишком самоуверен. Он думал, что умнее меня. Вот только он не учел, что в шахматы играют всегда двое.
С Долгоруким все оказалось понятно, так же, как и понятно, что он действительно действовал один. Втравливание Польши в совершенно ненужную ей войну — слишком топорно для искусного опытного иезуита. А вот стравливание меня с Испанией на брачной почве — вот тут чувствуется более тонкий расчет, но эта война будет пока вестись исключительно в удобных и не очень удобных кабинетах, и пока я сумел изолировать Филиппу в Москве, она мало меня волнует. И на фоне всего этого получается, что выкрутасы Франции с османами — всего лишь выкрутасы Франции с османами, без двойного дна. Вот это хорошая новость, наверное.
Все пять дней, которые были даны сейму для того, чтобы собрать выкуп, я обдирал королевский дворец. Обдирал вдумчиво и дотошно, и содрал даже уникальные розетки и фасетки, не говоря уже о картинах, подарочном фаянсе и вообще всего, до чего дотягивались руки.
Я даже кровать, на которой в последние дни спал, приказал загрузить на телегу. Это же не кровать, а произведение искусства с вырезанными ангелочками и виноградными лозами. Спал я, кстати на собственном матрасе, который кочевал вместе со мной в обозной телеге. Меня клопы еще в прошлый раз достали, да и одежду было жалко снова в утилизацию отдавать.
На четвертый день ожидания во дворце остались практически голые стены, а внушительный обоз с загруженными телегами уже стоял во дворе, дожидаясь отправления. Я сидел в пустой библиотеке и читал «Государя», которого так и не успел изучить досконально. Говорят, что Макиавелли писал его с Чезаре Борджиа. Двери отворились и в кабинет вошел Митька, который мог входить ко мне без доклада. Он был в дорожной одежде, а в руках он нес завернутый в тряпицу предмет.
— Вот, послушай, — я кивнул Митьке на кресло, а в комнате остались только эти два и то, принесенные с чердака, потому что тот комплект, который был украшением этой комнаты, уже лежал в какой-то телеге. — «
— Тебе льстили, государь, — вот же паразит. И когда он успел научиться огрызаться? — Но вот у сеньора Макиавелли мне больше по нраву выражение: «
— Не пытайся меня оправдать, Митя, — я отложил книгу в сторону и, выбравшись из кресла, подошел к столу. — Ставь сюда.
— Кто-то же должен оправдывать, коль сам ты на это не способен, — Митька поставил предмет на стол и аккуратно снял с него тряпицу. Я смотрел на закрытую китайскую вазу как на ядовитую змею, коей та сейчас по сути и являлась. Жаль ее. После того, как я закончу, ее нужно будет уничтожить. Ну, или… я осмотрел пустую комнату, или оставить здесь в качестве подарка-сюрприза для особо любопытных.
— Иди отдыхай. И предупреди, чтобы никого сюда не пускали, пока я сам не выйду.
Митька кивнул и вышел из комнаты, плотно закрыв за собой двери. Некоторое время я стоял, прислушиваясь к тому, как он передает мой приказ стоящей за дверьми охране.
Ну что же пора приступать.
Подняв так и не дочитанную книгу, я начал методично вырывать из нее страницы, и закладывать ими стол. Стол был древний, некрасивый, зато прочный и вполне подходящий моим замыслам.
— Прости меня, сеньор Макиавелли, но во многих вещах я с тобой категорически не согласен, поэтому быть тебе защитой, потому что напечатали тебя на бумаге, которая вполне подходит для этой самой защиты, — я говорил вслух, чтобы слышать хотя бы свой собственный голос. Ваза встала на бумагу. После третьего слоя я отбросил покалеченный том в сторону и подошел к камину, где на каминной полке стояла шкатулка с плотно пригнанной крышкой. Перенеся шкатулку на стол, я принялся доставать из нее принадлежности: плотные кожаные перчатки, полотняная маска на лица, гребень, небольшой плотно закрытый фиал. Смочив маску водой, я надел ее на лицо. Глаза закрыли самые обычные очки, к которым Эдвард Скарлетт не так давно добавил дужки. Диоптрий в стеклах не было, это были обычные стекла, которые должны были защитить глаза от вредного воздействия. Надев на руки перчатки, я капнул на них водой и принялся ждать. Спустя пять минут вода так и не добралась до кожи, и я посчитал предварительные приготовления завершенными. После этого я поставил опустевшую шкатулку на стол, неподалеку от вазы и принялся открывать доставленный мне аж из Москвы предмет.
Вытряхнув на стол лежащий в вазе парик, я тут же закрыл ее и поставил на полку, с которой забрал шкатулку. Расчесав гребнем пышные букли, я открыл флакон и осторожно вылил его содержимое на парик. После чего снова расчесал, придав товарный вид. Парик был хорош: длинный, с широкими волнами буклей, и цвет у него был приятный, как бы легкая благородная седина. Оставшись довольным полученным результатом, я уложил его в шкатулку, а перед тем, как закрыть ее, бросил прямо на парик запечатанное письмо, в котором почерком брата ордена Иисуса Сергея Петровича Долгорукого были написаны пространные пожелания всего наилучшего, а также осторожные поздравления, пополам с соболезнования в связи со смертью его вечного противника — Августа Сильного, и робкая надежда, что когда достойный муж Станислав Лещинский возьмет принадлежащую ему по праву корону Польши, то адресат надеется на дальнейшее и весьма плодотворное сотрудничество. Захлопнув крышку, я сгреб со стола все бумаги, стянул с лица маску и очки и забросил все это в камин, где весело горело жаркое пламя. Флакон из-под яда перед этим я засунул в вазу. Последними в огонь полетели перчатки. Шкатулка, завернутая в тряпицу, в которой Митька притащил вазу с париком, который я уже так давно стянул с Ушакова. Зачем я его сунул в эту вазу — оставалось загадкой для меня, наверное, в тот момент я думал, что найду всему этому применение. Тем не менее, ваза продолжала стоять у меня в кабинете, а парик все так же в ней лежал, дожидаясь своего часа. Если честно, я вообще забыл про этот проклятый парик. Вспомнил я о нем тогда, когда узнал про некую пикантную слабость Станислава Лещинского, который просто обожал парики. У него была впечатляющая коллекция сих предметов современного гардероба, и все знали, что лучшим подарочком, из безделиц, будет именно новый парик.
Открыв окно, я проветрил комнату. Возможно, да скорее всего, я себя накручивал, но мне чудился легкий запах чеснока, казалось, витающий по комнате.