— Ваше величество, — и только поднявшись, она увидела его. В свете свечей Петр напомнил ей одну фреску, которую она видела, пока жила в Испании: на этой фреске был изображен падший ангел, которого сейчас очень сильно напомнил ей ее жених. Он был такой же: юный, красивый, но его лицо и фигура были наполовину скрыты во мраке. Сходство было настолько сильным, что она вздрогнула, не в силах вымолвить ни слова, ни отвести взгляд. А в голубых глазах, которые медленно осматривали ее с ног до головы, бушевала буря. Взгляд Петра словно обрел вес, а светлая радужка заметно потемнела. Тишина, стоявшая вокруг, казалась звенящей.

Наконец, Петр открыл рот, и проговорил глухим голосом, словно у него горло пересохло.

— Я так понимаю, это мой подарок ко дню рождения? Иначе, как еще понимать то, что вы находитесь в месте, далеком от определения «безопасность», Филиппа?

Не могу сказать, что новости, привезенные Филиппой слишком меня удивили. Если честно, то я ожидал нечто подобное. Другое дело этот заговор молчания, а также заигрывания с османами Австрии — вот это стало для меня неприятной неожиданностью. К счастью все мои генералы еще не разошлись, и после того как я переговорил с Филиппой с глазу на глаз, очень быстро, только по существу, и между нами стоял стол, я отправил ее отдыхать, а сам пригласил мой военный совет вернуться.

На этот раз паузы затягивались. После того как все почувствовали скорый отдых, узнать, что эта война далеко не последняя из предстоящих в скором времени, было не слишком приятно.

— Крымчаки сейчас точно не нападут, — начал высказываться Бутурлин. — Они народ южный, солнышко уважают.

— Это так, но совершить какую-нибудь гадость, под науськиванием османов и с полного одобрения дивана, вот на это они точно способны, — Салтыков передернул плечами. Он недолюбливал ни османов, ни крымчаков. С чем была связана его неприязнь, сказать было сложно, но она была и это нужно было принимать, как случившийся факт. — Вот же, сукины дети, никак не могут подождать.

— Наивный ты человек, Петр Семенович, — протянул Петька. — Ну кто откажется напасть, коли соседа в это время с другой стороны заклевывают, а если по нам судить, то с трех сторон, учитывая, что калмыки чудят без меры.

— Ладно, поживем-увидим, что сейчас суетиться-то, все одно ничего предпринять не успеем, ежели что случится. Идите, готовьтесь. Выходим через три дня. Митька, задержись.

Когда дверь за шедшим последним Шереметьевым закрылась, я повернулся к своему секретарю.

— Ну что же, пора действовать. Привезешь мне, дальше, я сам, — я подошел к окну и одернул тяжелую штору. Окно выходило на двор, через который в этот момент быстрым шагом прошла Филиппа и скрылась на конюшне. Я невольно нахмурился. Что она там забыла?

— Может быть, я сам, государь? — я покачал головой и отвернулся от окна.

— Нет, Митя, это мое решение и моя ответственность, да и грех тоже моим будет. Бери взвод гвардейцев и поезжай.

Митька кивком головы дал понять, что понял и стремительно вышел из кабинета.

Я же направился к конюшне.

Филиппа стояла возле яслей с жеребенком и перебирала шелковистую гриву. Подошел к ней сзади и встал настолько близко, насколько позволяла ее пышная юбка.

— Прости меня, просто твое появление было полной неожиданностью, — вполголоса, почти шепотом проговорил я.

— Да, я понимаю. Ты разорвешь помолвку? — она говорила ровным голосом, без истерик, вообще без каких-либо чувств.

— Что? С чего ты взяла?

— Но моя страна, и мой король…