– Это ведь прежде всего физическое влечение?

– Не только.

– Но все начинается со взгляда.

– Разумеется, со взгляда. Я ведь познакомилась с ним не по переписке.

– И не по телефону…

– Не по телефону! Да, Моисетта, ты права: первый взгляд пронзил нас током… А потом все остальное… конечно, все остальное…

Мечтательница Лили несколько раз с загадочным видом произнесла «все остальное».

Моисетта покачала головой: она не стала уточнять про «все остальное». В следующие два часа разговор свелся к клише, избитым фразам, старым шуточкам, смущенное молчание прерывалось чересчур громкими смешками; Моисетта все отчетливее сознавала, что не столько принимает участие в болтовне, сколько присутствует при сем. Фабьен выглядел бы вполне заурядным, грубоватым, приземленным типом, каких вокруг тысячи, если бы не бросающееся в глаза исступленное желание понравиться. Хотя он казался завзятым покорителем сердец, его интеллект существенно уступал в скорости похотливым глазкам.

Решив держать при себе свои наблюдения, Моисетта in petto[1] поздравила себя с проницательностью, которой – явно! – недоставало ее влюбленной бедняжке-сестре.

Фабьен жил неподалеку, в Амберье, родители отправили его туда на два месяца школьных каникул. Он свободно распоряжался временем, гоняя по округе на дядином мопеде; так что он зачастил к Барбаренам.

Градус отношений Лили и Фабьена быстро повышался, как и столбик термометра, неуклонно ползший вверх этим знойным летом. В июле Лили объявила Моисетте, что не станет откладывать: скоро они с Фабьеном займутся любовью.

– Но вы ведь не женаты…

– Нет!

– И не помолвлены.

– Плевать мне на это.

– Прости, что?

– Пойми, Моисетта, конечно же, мне бы хотелось провести с Фабьеном всю жизнь, ведь я люблю его. Но откуда мне знать, что так и будет? «Всю жизнь…» – правда же, звучит абстрактно? И потом у нас только одно лето; в сентябре он вернется в Лион. Так что моя жизнь – это сейчас, а не завтра. Впрочем, не надо делать изумленные глаза, мы это сто раз обсуждали, замужество – не самое главное. Если я выйду замуж за Фабьена, тем лучше. Если нет, то мне хотя бы удастся переспать с ним.

Моисетта протестовала долго и пылко, сутками напролет. Конечно, в отличие от предыдущих поколений, она, как и Лили, ратовала за то, что девушки имеют право заниматься любовью до замужества, однако упрямая сила побуждала ее противостоять Лили, выдвигая доводы, чтобы укротить ее. Что за сила? Тысячеликий страх. Страх потерять сестру, страх оказаться на втором месте, опять стать «другой сестрой», близняшкой, вечно запаздывающей младшей, медлительной… тетехой, что ли! Удерживая сестру от объятий Фабьена, она боролась за себя, а не за Лили.

К середине августа она успокоилась, поскольку Лили больше не заговаривала о том, что собирается отдаться Фабьену, стоило упомянуть об этом, как она меняла тему. Моисетта торжествовала. Она сумела воспрепятствовать продвижению Лили. Пусть лучше в этом доме будут обитать две личинки, чем гусеница и бабочка.

Вечером пятнадцатого августа, когда все заснули после традиционного празднования Успения Девы Марии, сопровождавшегося обильными возлияниями, Моисетта вдруг услышала, что внизу, под домом, кто-то перешептывается.