– Садись, – я похлопала по кровати. – И рассказывай.

– Что?

– Что ты здесь искала.

– Ничего.

Я не поверила.

– Если вздумала воровать… – я сделала выразительную паузу. И девчонка затрясла головой, залепетала что-то на своем. Ага, значит, красть она не собиралась. Тогда…

– Здесь… иначе, – сказала она, поняв, что мольбы на меня действуют слабо. – Там… зовет.

– Кто зовет?

…она видела. Что? Она сама не знает. Наверное, это было частью проклятого ее дара, из-за которого отец так злился на мать и вообще ей лучше было не показываться на людях. Но она просто видела… дом, пронизанный темными нитями. Некоторые тонкие, что паутинка, другие толстые-толстые. Она даже руки развела, показывая, до чего толстые. Пятна. И звуки. Те, которых кроме нее никто не слышал… вот отсюда… да, – она указала на кровать. Ее звали-звали. Она не хотела идти, но голоса не унимались,и ей было так плохо.

Вот она и убежала. Она не хотела плохого. Она не стала бы брать чужое. Она понимает, что если ее выгонят из дома, то отец… он плохой человек… и маму убьет. И ее тоже убьет. И сестричку, хотя ее не жаль, только кричит и пачкает пеленки. А Зарью заставляют стирать. Я улыбнулась. Прелесть какая… определенно, надо отвести ее к Плясунье. Я коснулась темных волос. Жесткие. И колючие. И пахнет от девочки не только пылью, но и дегтярным мылом. Конечно, Гюнтер не потерпит грязнуль в доме…

– И сейчас их слышишь?

Она вздохнула. Кивнула.

– И о чем они говорят?

Сосредоточенная какая… губу покусывает. Взгляд же ее расплывается. И это тоже признак, но… чего? Худенькое тельце покачнулось, однако мне удалось удержать его. А потом губы девочки дрогнули и раздался такой хорошо знакомый голос.

– Она что-то подозревает.

Отец. Я давно не слышала его, но ошибиться не могла.

– Одних подозрений недостаточно…

…а это бабушка.

– А если она расскажет?

– Кому?