Негритянка ткнула Белку в пах большим пальцем и засмеялась.

На подиум неторопливо поднялся плотный лысоватый человек в глухом черном сюртуке вроде пасторского. Подошел к микрофону, поправил шнур. Сложил ладони на животе, словно тайком поддерживал сползавшие штаны. Носатый и степенный, он напоминал сытую кладбищенскую ворону.

— Комендант… — шепнула Глория Белке. — Пасечник наш лунный.

— Почему лунный? — прошептала Белка.

— Молчи!

Комендант щелкнул ногтем по микрофону, откашлялся в сторону.

— Слышно? — непонятно к кому обратился он. — Хорошо… У нас сегодня большой день, я бы сказал — в некотором роде торжество. Сегодня, — он посмотрел на запястье, — ровно двадцать семь минут назад был приведен в исполнение смертный приговор… — Он сделал паузу. — Юбилейный приговор.

Он замолчал, словно ожидая аплодисментов. Становилось жарко. Над плацем висела тишина, было слышно, как сипло дышат доберманы, высунув розовые языки.

— Наш «Медовый рай» — это единственная женская тюрьма в Аризоне, где приводят в исполнение смертный приговор. Единственная! — Он поднял указательный палец. — На всю Аризону!

Он достал белый платок, осторожно вытер лоб и макушку.

— Большая ответственность, согласитесь, — словно вежливо возражая кому-то, сказал комендант. — И вы все должны осознать… эту ответственность. И вы. — Он сделал широкий жест рукой. — Вы все… Вы все и каждая из вас попали сюда не по случайности или недоразумению. На каждой, на каждой из вас лежит грех, грех перед людьми и грех… — Он снова ткнул в небо пальцем, в кулаке был зажат белый платок. — Перед всемогущим Богом!

Он снова вытер лицо. Щурясь, поднял голову. В пустом, пронзительно-синем небе плавилось ослепительное солнце. Солнце жарило немилосердно. Белка почувствовала, что платье прилипло к спине, пот щекотной струйкой скользнул под резинку трусов.

— Я гуманист, я человек глубоко и страстно верующий, я осознаю свою миссию здесь, на нашей грешной земле, в этом грешном месте, как божественную миссию. Я — инструмент Всевышнего, я Его кнут. Его плетка!

Комендант резко взмахнул рукой, словно собирался кого-то стегнуть.

— Человек добр по своей природе. Я тоже добр. Но я послан вам во искупление. И тут нет места доброте. Ведь чем больней удар, чем кровавей рана, чем страшней ваши страдания, тут и сейчас… — Он сделал паузу, обводя взглядом плац. — Тем выше ваш шанс на спасение. На спасение души. Еще есть время, пока человек жив, жива и надежда. Никто не хочет услышать слова Всевышнего: «Ступайте от меня, проклятые, ступайте в огонь вечный, в пламя адское, уготованное для сатаны и ангелов его падших!»

Ад — место скверное. Отец наш небесный сотворил ад для вечной муки, вечной кары грешных душ. Туда же Он низвергнул сатану и его воинство. Ад — это тюрьма, смрадная темница, созданная для тех, кто решил не подчиняться Его законам. Вы здесь тоже в тюрьме, но здесь вы можете гулять по тюремному двору, у вас есть кровать, душ. Не так в аду. Как писал блаженный Ансельм, стены адской темницы толще четырех миль, там такое скопище грешников, они так стиснуты, что не могут даже вынуть червей, гложущих их глаза!

— Он что, там был, этот Ансельм? — давясь смехом, прошептала Клэр. — Посмотрел и вернулся?

— Когда я учился в духовной школе, — комендант комкал платок в кулаке, кулак казался темным, загорелым, а платок непорочно-белым, — я познал главное — Господь наш милостив. Это краеугольный камень христианского учения — милосердие. Иисус был послан на землю во искупление грехов наших, дабы вернуть нас, детей заблудших, к Отцу Небесному, в кущи райские.

— Кущи — это что, кусты? — шепотом спросила Клэр, обернувшись. — В кусты, значит?

— И пришел Искупитель! — Комендант грозно повысил голос. — Спаситель наш родился не в царском дворце, не в чертогах сановного вельможи, Он родился в хлеву. Не на батистовых простынях, не на шелке — Он родился на соломе. Тридцать лет Он работал простым плотником, в поте лица добывая хлеб для семьи Своей. Но пробил Его час, и Он, преисполненный сострадания к людям, отправился проповедовать. О чем Он говорил? Он говорил о любви. Он говорил о любви к ближнему — возлюбить соседа своего как самого себя, говорил Он, не так сложно. Почему бы не относиться с симпатией к милой Дженнифер, что живет за соседним забором? Или к добродушному Биллу с пятого этажа? А вот вы попробуйте полюбить врага, ненавистного вам типа, один вид которого, тембр голоса которого заставляет вашу кровь бурлить как кипяток!