И, взяв под руки Хильзу и Рилл, он не мешкая тронулся в путь, сказав себе, что в трудные моменты жизни, такие, как сейчас, самое важное – держаться с предельной самоуверенностью, искриться ею, как тот факел в руках Рилл! Вот и весь секрет. И неважно, что он представления не имеет, какую историю рассказать Совету. Побольше уверенности, и, когда понадобится, вдохновение придет!

На узких улицах оказалось полно народу, видимо, из-за позднего возвращения рыболовной флотилии. Может, правда, это был базарный вечер, а может, скопление людей было как-то связано с заседанием Совета. В любом случае, даже «чужестранцы» шатались по городу, и, как ни удивительно, выглядели они не столь гротескно, как жители Льдистого. Мышелов вновь увидел тех четырех рыбаков, еле тащившихся со своей чудовищной ношей! На них, разинув рот, пялился жирный мальчуган. Мышелов походя дал ему подзатыльник. Что за спектакль – вся эта жизнь!

Хильза и Рилл, заразившись его беззаботностью, снова разулыбались. Он и сам должен выглядеть презабавно, подумал Мышелов, вышагивая с двумя шлюхами с таким видом, будто весь город принадлежит ему.

И вот показался голубой фасад Зала Совета, с дверью, украшенной массивной кормой какого-то погибшего галеона и охраняемой двумя угрюмыми недотепами с дубинками. Хильза и Рилл дрогнули было, но Мышелов, ощутив их нерешительность, громко крикнул:

– Мое почтение Совету! – и увлек их внутрь за собой, а Урф и Миккиду прошмыгнули следом.

Они оказались в помещении побольше и повыше, чем задняя комната в «Соленой Селедке», но тоже выстроенном из серого дерева, обломков кораблекрушения. Очага здесь не было, скудное тепло давали две дымящие жаровни, а освещался зал факелами, горевшими тускло-голубым пламенем (возможно, из-за бронзовых гвоздей), не таким веселым и золотисто-желтым, как факел Рилл. Главной деталью интерьера являлся длинный тяжелый стол, на одном конце которого с высокомерным видом восседали Сиф и Афрейт. В стороне от них, ближе к другому концу, сидели десять могучих, рассудительных островитян средних лет (Гронигер в середине) с такими скорбными, возмущенными и оскорбленными лицами, что Мышелов разразился смехом. У стен толпились другие островитяне, средь них – несколько женщин. И все обратили на вновь прибывших взоры, в коих читались замешательство и неодобрение. Гронигер вскочил и проревел:

– Как ты смеешь смеяться в лицо властям Льдистого? Ты, который ворвался сюда в сопровождении уличных женщин и своих жуликов-матросов?

Мышелов, кое-как сдерживая смех, слушал его с самым что ни на есть честнейшим видом, словно воплощение оскорбленной невинности.

Гронигер продолжал, тыча в него пальцем:

– Вот он перед вами, советники, тот, кто получил незаконно присвоенное золото и даже, может быть, золотой кубик справедливости. Тот, кто явился к нам с юга с байками о магических ураганах, о дне, обернувшемся ночью, об исчезающих вражьих кораблях и о мингольском вторжении – человек, у которого, представьте себе, в команде минголы, – и этот человек платит за стоянку в доках золотом Льдистого!

Тут встала Сиф и, сверкнув глазами, сказала:

– Позвольте высказаться хотя бы ему, дабы ответить на это оскорбительное обвинение, раз уж вы не верите моему слову.

Вскочил советник, сидевший рядом с Гронигером:

– Почему мы должны выслушивать лживые речи чужестранца?

Гронигер сказал:

– Благодарю вас, Двон. Афрейт тоже поднялась на ноги:

– Нет уж, позвольте ему сказать. Или вы не хотите слушать никого, кроме себя? Встал еще один советник. Гронигер сказал:

– Да, Зваакин? Тот сказал:

– Не будет вреда, если мы его выслушаем. Он может выдать себя собственными же речами.

Сиф свирепо посмотрела на Зваакина и сказала громко: