Жизнь Марии зависела от результата взаимодействия этих трех ключевых фигур. Отсюда и проистекает ее способность осознавать свое существование по-иному. Она довольно рано начала видеть во всем происходящем некий высший смысл и пыталась его постигнуть. Марии казалось, что если ей суждено выжить среди всего этого хаоса, то наверняка для какой-то значительной цели. В месяцы, последовавшие за казнью Анны Болейн, она пыталась определить эту цель — понять, каким образом ее личная судьба связана с будущим страны.
При дворе (и вообще во всей столице) в первые дни после смерти Анны царило веселье. «Мне даже трудно передать огромную радость, охватившую жителей этого города по поводу падения королевы», — писал в эти дни Шапюи. Король появлялся исключительно в белом, будто стремясь опровергнуть малейший намек на траур. Он твердо решил жениться на Джейн Сеймур и поселил невесту во временной резиденции, расположенной в миле от дворца, где ее обслуживали королевские слуги и повара. Над праздничными нарядами день и ночь трудились королевские швеи и вышивальщицы. Джейн Сеймур примеряла свадебное платье, когда к ней явился Франсис Брайан с доброй вестью: Анны больше нет.
Шапюи отмечал, что весной 1536 года радостное возбуждение людей было также связано и с надеждой на восстановление в правах Марии. Ее популярность за три года господства Анны не ослабла. Лишь немногие из селян видели Марию ребенком, но из любимой всеми принцессы Уэльской в народном воображении она превратилась в гонимую и покинутую сироту, заслуживающую не только любви, но и сострадания. Самым главным наследством, полученным Марией от Екатерины, была народная любовь.
Где бы Мария ни содержалась все эти годы полузаточения, неизменно при ее появлении собирались небольшие толпы селян. Люди старались разглядеть ее в окне паланкина или бросить взгляд, когда она по открытой террасе направлялась на мессу. Теперь же они просто жаждали ее увидеть и громко обсуждали, когда наконец дочь короля снова станет принцессой Уэльской. Графиню Солсбери, бывшую гувернантку Марии, возвратили ко двору, и все восприняли это как добрый знак. Чтобы посмотреть на Марию, у дворцовых ворот собралась огромная толпа, так что к горожанам был вынужден выйти сам Генрих. Он объяснил, что Мария во дворец еще не переехала, но это скоро случится. Присутствие у дворца такого большого количества народа напомнило Генриху, каким мощным политическим символом стала его дочь, и заставило испытать раздражение. Члены Тайного совета начали деликатно напоминать королю, что с Марией надо что-то решать.
Через три дня после того, как Анну заточили в Тауэр, Марию перевели в более почетную резиденцию. Причем она явилась туда в сопровождении придворных из свиты Елизаветы. Чтобы поздравить ее с возвращением королевской милости, сюда явились десятки доброжелателей, среди которых были придворные, служившие прежде в ее свите или свите Екатерины. Они немедленно предложили свои услуги. Марии очень хотелось иметь рядом старых друзей. Многие были дóроги ей с детства, другие помогали перенести тяжелые времена опалы, но, следуя совету Шапюи, она никого из них к себе на службу не взяла, решив дождаться одобрения Генриха. На короля сейчас со всех сторон давили. Советовали приблизить ее ко двору, дать большую свиту и восстановить право на наследование престола, поэтому нужно было проявлять осторожность, чтобы его не раздражать.
Шапюи периодически обходил королевских советников одного за другим, втолковывая каждому дипломатические и внутриполитические выгоды возвращения Марии ко двору, и с помощью своих контактов за пределами Лондона пытался оказать давление на членов парламента, который должен был собраться в начале июня. Наиболее рьяно на полном восстановлении Марии в правах в королевском Совете настаивали маркиз Эксетер и казначей Фитцуильям. Да что там говорить, Марию защищала даже его невеста, самый близкий королю человек.
Джейн Сеймур уже многие месяцы убеждала Генриха помириться с Марией. Она считала, что королю следует проявить по отношению к своей дочери обыкновенную человечность, а также исходить из политической целесообразности. Восстановление нормальных отношений короля с дочерью поможет разрешить некоторые возникшие в последнее время в стране конфликты. Генрих, который все время смотрел не назад, а вперед, говорил Джейн, «что она, должно быть, сошла с ума, если говорит о таких вещах», и что ей лучше бы думать о будущем своих еще не рожденных детей. Но та настаивала, что, пока Марию не возвратят на ее прежнее место рядом с отцом, народ не успокоится и что без этого стране всегда будут угрожать «разруха и разорение».
Искренность и энтузиазм новой возлюбленной тронули сердце короля, который к тому времени уже решил возвратить Марию. С учетом ее популярности у него просто не было иного выхода, кроме как вернуть ей некоторые почести, хотя вопрос о ее месте в династической линии — если таковое вообще существует — следовало отложить до созыва парламента, который должен отредактировать «Акт о наследовании». В конце мая Марию с почестями приняли при дворе. В ее честь были устроены празднества, а в качестве дополнительной милости дочери короля была пожалована большая часть драгоценностей Анны. Некоторые из украшений, несомненно, прежде принадлежали Екатерине, потому что Анна забрала себе почти все ее диадемы и цепочки. Справедливость как будто была восстановлена, и украшения матери в конце концов перешли к Марии, но Шапюи она сказала, что никоим образом не собирается мстить и надеется, что вершимый над Анной суд найдет веские основания для развода, но не по причине обид и несчастий, которые Анна принесла ее матери и ей самой, а ради «чести короля и облегчения его совести». В разговоре с послом она заметила, что «охотно простила и забыла» прошлое и что у нее ни к кому нет ненависти. Используя любимое выражение Екатерины, она сказала, что ей «абсолютно безразлично», будут ли у Генриха и Джейн сыновья, чьи права на наследование престола окажутся прочнее, чем ее. Больше всего Марию сейчас заботило — и это, безусловно, так, — чтобы король принял ее без всяких оговорок, просто как свою любимую дочь.
Появление Марии при дворе незадолго до королевской свадьбы было только первым шагом к признанию. Она просила Кромвеля, к которому адресовалась теперь как к «одному из лучших друзей», помочь вернуть в полной мере благожелательность Генриха. «Пока была жива эта женщина, — признавалась Мария, — со мной никто не осмеливался даже разговаривать». Но теперь Анна ушла, и Мария рассчитывала на посредничество Кромвеля, умоляя его похлопотать за нее перед королем и заверяя, что подчинится отцу настолько, насколько позволит совесть. Вскоре стало очевидным, что короля сможет удовлетворить только самая смиренная покорность, поскольку прежде дочь своим несгибаемым сопротивлением доставляла ему большое расстройство. Мария и Екатерина были единственными, кто пытался противостоять его власти, которую он еще десятилетие назад расширил до немыслимых размеров. По мнению Генриха, теперь дочь должна была многое загладить и искупить. В обмен на вернувшуюся благожелательность короля Мария должна будет подчиниться его воле — полностью и безоговорочно.
Однако в данный момент отношения с Марией отошли у короля на задний план, потому что он снова стал женихом. Через одиннадцать дней после казни Анны Генрих женился на Джейн Сеймур. Венчание прошло в лондонском Йорк-Плейсе, после чего последовал короткий медовый месяц в загородной резиденции. Джейн была провозглашена королевой без официальной коронации. В этот день король и королева проследовали от Гринвича до Вестминстера в королевской барке в сопровождении гвардии и нескольких малых кораблей. Когда они проплывали мимо стоявших на якоре военных судов, матросы выкрикивали радостные приветствия, а береговая артиллерия салютовала торжественными залпами. У Рэдклиффа процессия замедлила движение, чтобы восхититься представлением, которое устроил в честь королевской четы посол императора «Священной Римской империи». На берегу был разбит большой шатер с гербами империи. Ветер колыхал великолепные флаги, а по бокам располагалось сорок пушек. У входа в шатер стоял Шапюи в ослепительном одеянии из пурпурного атласа, в окружении дворян в бархатных плащах. По его сигналу от берега отчалили две шлюпки средних размеров: одна с трубачами, а другая — с музыкантами, играющими на свирелях и цитрах, — которые последовали за королевской баркой к Тауэру, а сорок пушек произвели в честь короля и новой королевы торжественный салют.
Император приветствовал возвышение Сеймуров в надежде, что Генрих теперь смягчит свою религиозную политику, поэтому Шапюи постарался сразу же установить с Джейн доверительные отношения. Через два дня после ее возвращения в Вестминстер он гостил у короля. После мессы Генрих провел посла в апартаменты королевы, и Шапюи удалось недолго с ней побеседовать. Он поздравил Джейн с замужеством и заметил, что возвращение Марии — это одно из самых знаменательных изменений, происшедших при дворе в последнее время, которое «весьма приятно людям».
«Без тягостных мук, сопровождающих рождение ребенка, — сказал он, — в лице Марии вы приобрели дочь, которая принесет вам радости не меньше, чем собственные дети, которых у вас с королем, несомненно, будет много».
Джейн, в свою очередь, заверила Шапюи, что будет делать все возможное, чтобы между супругом и ее приемной дочерью царил мир. А у супруга в это время на уме были лишь одни развлечения. Как в старые добрые времена, он был готов проводить с Джейн и ее свитой хоть двадцать четыре часа в сутки, непрерывно танцуя и забавляясь с придворными, удостоившимися чести присутствовать на королевском пиру. Однажды, переодевшись в маскарадный костюм, он отправился со своими спутниками инкогнито на празднество по случаю тройной свадьбы. На короле были расшитый золотыми нитями турецкий костюм и черная бархатная шляпа с белыми перьями. Натанцевавшись вдоволь, Генрих снял маску и принял почести от гостей свадьбы, после чего приказал своим поварам принести сорок мясных блюд и некоторые «деликатесы», которые привез с собой.
После неудачного падения и из-за непрекращающейся боли в ноге Генрих больше не мог принимать участие в рыцарских турнирах, но в первые недели после свадьбы с удовольствием наслаждался устроенными в его честь «потешными боями». В одном из боев на реке у Йорк-Плейса, который длился больше двух часов, участвовали четыре лодки с воинами в полном вооружении и с пушками на борту. При попытке взять одну из лодок на абордаж она перевернулась, и все участники представления упали в воду. Это произошло в момент отлива, поэтому утонул только один человек, слуга сэра Генри Невета по имени Гейт. После этого несчастья король настоял, чтобы все сражающиеся поменяли металлические мечи на деревянные, а на концы дротиков и копий надели шерстяные и кожаные наконечники. «Бой» продолжался, пока на одной из лодок не разорвалась пушка, после чего насквозь промокшие воины были доставлены на берег, где сменили доспехи и приготовились к турниру, за поединками на котором Генрих и Джейн наблюдали уже из окон своих дворцовых апартаментов.
Пока король наслаждался, парламент работал над новой редакцией «Акта о наследовании», согласно которому все дети Генриха: Мария, Елизавета и Генри Фитцрой — объявлялись незаконнорожденными. Фитцрой таковым был рожден, Мария объявлена незаконнорожденной актом от 1534 года, а Елизавета утратила свои права в мае, после того как архиепископ Кентерберийский, Томас Кранмер, объявил брак Генриха с Анной недействительным. В новом акте учитывалось отсутствие у короля законного наследника, но вместо предоставления права наследования будущим детям Генриха и Джейн парламент предпринял беспрецедентный шаг, объявив, что король имеет право назначать наследника по своему выбору. Таким образом, продолжение династии Тюдоров больше не зависело от случайности — дарует или нет королю законная супруга сына-наследника, происхождение которого не вызывало бы сомнений.
С этой точки зрения у всех детей Генриха — настоящих и будущих — появилась перспектива занять королевский престол. Например, теперь король мог не ждать, когда Джейн подарит ему сына, а, следуя закону, назначить наследником английского престола своего семнадцатилетнего отпрыска Генри Фитцроя. Некоторые из его советников всегда склонялись к такому решению вопроса. Роберт Рэдклифф, граф Суссекс, на заседании Совета, которое проходило в присутствии Генриха, заметил, что, поскольку теперь оба — и Фитцрой, и Мария — находятся в одинаковом положении, то «можно было бы посоветовать предпочесть наследника короны мужчину». Что думал по этому поводу сам Генрих, не ясно, но в июне на официальном открытии парламента Фитцрою было отведено видное место. В церемониальной процессии он шел немного впереди короля, неся его шляпу, как это делается в торжественных случаях, и ему была оказана большая честь, чем Суссексу, который нес королевский меч, или Оксфорду, несущему королевский шлейф.
Все детство Фитцроя прошло вдали от двора. Ему были дарованы титулы, свита и дано соответствующее образование, но все же особой теплоты к сыну Генрих не проявлял. Он попробовал некоторое время общаться с ним непосредственно, когда тот был еще подростком, — на тот случай, если сыну вдруг потребуется экстренно наследовать корону, — и по-видимому, что-то королю в его отпрыске не понравилось. Во всяком случае, близкие отношения с сыном у Генриха не сложились. Не то что с Марией, когда та была ребенком. Впрочем, и с ней тоже он встречался от случая к случаю. Брак Фитцроя с единственной дочерью Норфолка, Марией Говард, был завершающим шагом в его приготовлениях к званию наследника престола. Анна Болейн очень не любила Говардов, но теперь это не имело никакого значения, потому что Анну казнили, Фитцроя же видели среди присутствовавших на месте казни. При дворе ходили упорные слухи о том, что Генрих «совершенно определенно намерен сделать его своим преемником», но в начале лета Фитцрой неожиданно заболел скоротечной чахоткой и в конце июля умер. Похороны королевского бастарда были скромными. Король приказал Норфолку не устраивать никаких похоронных церемоний. Просто на наполненную соломой телегу поставили закрытый гроб, повезли в какой-то маленький городишко, где и предали земле.
Для Марии принятие нового «Акта о наследовании» означало окончание долгого периода неопределенности, который охватывал всю ее юность. Теперь примирение с отцом стало еще важнее. Она передала Кромвелю собственноручно написанное письмо, представляющее собой сплошное самоуничижение. Оно начиналось словами: «Я приступаю к написанию этого послания к Вашему Величеству с трепетом и смирением, какое может испытывать только дочь, почитающая своего повелителя и отца», — а далее Мария раскаивалась во всех своих прегрешениях по отношению к отцу, «поскольку только сейчас на меня снизошло благоразумие». Она молила о прощении, без оговорок признаваясь, что «сожалеет и страдает, как только может сожалеть и страдать живое существо», о том, что перечила его воле. Она просила «отцовского милосердия». «Я никто, — писала она в конце (это ей, видимо, уже продиктовал Кромвель), — разве что только Ваше дитя и женщина, и душа моя принадлежит Господу. Но тело мое принадлежит Вашему Величеству, чтобы вы распоряжались им по своему усмотрению».
Немедленного ответа от короля Мария не получила и потому написала вновь, повторяя фразы, подсказанные Кромвелем. Там было полно выражений типа: «я смиренно простираюсь у Ваших ног», «Ваше покорнейшее и почтительнейшее дитя», а подписала его на этот раз она как «почтительнейшая и покорнейшая служанка Вашего Величества, а также дочь и прислужница». Передав письмо Кромвелю, Мария в отдельном письме, адресованном лично первому министру, выражала надежду, что ее не станут обвинять в совершении «проступков», которых она не совершала. «Унизив себя в этих письмах королю, насколько это возможно, — писала Мария Кромвелю, — я уже сделала даже больше, чем позволяет мне совесть. Но я не могу заставить себя признать новый „Акт о наследовании“ и никогда не признавала и не признаю незаконность брака моей матери и своего рождения, а также покушение на власть палы в Англии. Для меня лучше умереть, чем огорчить отца, и все же, скажу вам откровенно, как своему сердечному другу: отягощать свою совесть большей ношей я не могу себе позволить».
Этими экстатическими и одновременно туманными мольбами о прощении Мария давала королю свободу толковать ее право на наследование престола любым образом, который он предпочтет. В своих письмах она утверждала, «что ждет приказа, которому подчинится с удовольствием», и Генрих решил проверить, так ли это, поручив нескольким советникам, а именно Норфолку, Суссексу и Роланду Ли, епископу Честерскому, добиться согласия Марии как раз по тем пунктам, по которым ее совесть не позволяла соглашаться. Король прекрасно знал, что Мария скорее всего воспротивится. Об этом свидетельствует хотя бы то письменное распоряжение, которое он вручил Норфолку перед тем, как герцог с остальными отправился в Хансдон.