Нашим испанским товарищам едва ли хватило пространства своего единственного блока для всего, что они хотели сказать. «Вы едете домой, а как же мы?» – написали они на стенах краской. «Фашизм не умер – Франко жив!», «Теперь Франко – враг № 1!», «Мы не сдадимся!», «Они не пройдут!».

Мои соседи рассчитывали, что я выйду с ними на первомайскую демонстрацию. Они указали на стопку табличек с названиями маленьких немецких федеральных земель.

– Из тех мест выживших нет, а нести таблички кому-то нужно. Что скажешь? Ты высокий и, маршируя в одиночку, произведешь впечатление.

Я взял одну из табличек и занял свое место в колонне демонстрантов.

Мы выдвинулись к воротам лагеря.

Мы все собрались на лагерной площади, каждая колонна шла под флагом своей страны: поляки, чехи, русские, югославы, венгры, румыны, австрийцы, немцы, норвежцы, французы, бельгийцы, голландцы, испанцы и многие другие. Перед нами у забора стояла огромная трибуна с надписью «1 мая 1945». На ней возвышалась деревянная трапеция, выкрашенная в цвета национальных флагов Англии, СССР и Америки, а к ней крепились портреты Черчилля, Сталина и Рузвельта. На высоких столбах в голубом небе развевались флаги стран Европы.

Сначала мы посмотрели символистскую постановку о Бухенвальде, в которой рассказывалось о мрачном прошлом и освобождении. Потом на трибуну вышли зарубежные гости и произнесли речи. Мы отдали дань памяти погибшим, поблагодарили союзников и укрепились в своем единстве. «Оставшиеся угнетатели и их приспешники должны быть привлечены к суду!» – крикнули со сцены. Мы громко и охотно зааплодировали.

Оркестр заиграл, и одна за другой колонны проследовали мимо трибуны. Восемь лет на этой площади под развевающимся над воротами нацистским знаменем на переклички собирались беспомощные узники, а теперь толпа триумфаторов проводила на ней парад и с гордостью несла флаги своих родных стран. Ее бескрайний асфальт, который слышал стоны тысяч уходящих на смерть заключенных, теперь принимал победный марш выживших. Невозможно сосчитать, сколько бело-голубых штанин хлопали на ветру в унисон. Оркестр играл гимн за гимном. Сотни красных первомайских знамен поднялись над шествием.

Настала наша очередь. Большое красное знамя, которое все это время щекотало меня за нос, наконец-то было поднято.

Между марширующими в колоннах оставили большое расстояние, оно должно было напоминать о тех, кто не смог дожить до этого дня. Некоторые напевали:

– Brüder, zur Sonne, zur Freiheit[96].

Мои маленькие соседи утирали слезы.

Я подумал о том, что скоро все мы разъедемся по домам. А если дома уже нет, то будем искать новый. Кто-то из нас станет обыкновенным рабочим, о прошлом которого никто и не спросит. Других изберут в члены парламента, а, может, и в министры. Но этот незабываемый День труда в Бухенвальде останется для каждого из нас дорогим воспоминанием, к которому мы будем обращаться из года в год.

Наша колонна подошла к трибуне с гостями. Мы маршировали твердо и чопорно. Слева, на платформе, окруженной флагами, я заметил стоявших в ряд офицеров: американцев, русских, французов, англичан и других. Когда мы подошли поближе, они отдали честь. Мне, истощенному, жалкому юноше, несущему небольшую табличку с названием никому не известной области, мне, забытому подростку, годами голодавшему в концлагерях, отдали честь! Я покраснел от нахлынувших на меня чувств. И в этот момент на меня направили кинокамеру.