– Только тронь еще раз, – зарычал он, отряхивая с обложки тающие ледяные кристаллики.

– Только подними на меня руку, – в тон ему предупредил Дэн, потрясенный и воодушевленный собственной удачей.

– Это я-то руку поднимал? Я? Нечего валить с больной головы на здоровую. Хочется кого-нибудь пришить – на здоровье, только меня оставь в покое. У меня и без твоих заскоков проблем хватает.

– Поверь, проблемы у тебя только начинаются.

– Верю, – скривив губы, буркнул Лисанский. – Если ты, недоумок, не оставишь меня в покое, тогда да, все только начинается.

– По-твоему, это исключительно твоя привилегия – ко всем цепляться? Хамить, гадить, убивать?

Лисанский поднял на него тяжелый взгляд.

– Исчезни, – посоветовал он ледяным тоном, – туда, откуда явился.

Дэн едва сдержал горькую усмешку. Если бы мог – исчез бы.

– И передай тем, кто тебя послал, что им ничего не обрыбится.

Вот уж да. После столь теплого приветствия они с Лисанским точно не ударятся в ностальгические воспоминания и душещипательные откровения. Дэн недоумевал, о чем думал Магистр, когда посылал его сюда. Откуда эта нелепая уверенность, что лучшей кандидатуры на роль надзирателя не подобрать?

Оставив Лисанского тихо фырчать над обугленной книгой и оценивать размеры ущерба, Дэн вышел из гостиной. Нужно было смыть кровь и прополоскать рот – избавиться от гадкого металлического привкуса.

Одна из дверей на втором этаже привела его в мрачно-промозглую ванную, пропитанную противными запахами сырости и ржавчины. Задрав футболку, Дэн удостоверился в том, что на груди медленно, но неумолимо проступают багрово-синие кровоподтеки – хорошо хоть, ребра остались целы. Из мутного, покрытого засохшими брызгами воды и зубной пасты зеркала на Дэна уставилась физиономия, сильно подпорченная распухшей скулой и синяком на всю правую щеку. Включив воду, он умылся, прижал мокрую, холодную ладонь к лицу и прикрыл глаза, дожидаясь, пока выровняется дыхание. Провел растопыренными пальцами по волосам, убирая со лба намокшие пряди. Затем вернулся в коридор.

Наверное, следовало осмотреть дом. Дэн понятия не имел, где находилось это монументальное строение, почему оно не отапливалось, не освещалось электричеством и выглядело так, словно застряло в Средневековье.

Оставшиеся четыре комнаты на этаже оказались спальнями – блеклыми, угрюмыми, темными. Застеленные бесцветными покрывалами кровати, испещренные трещинами зеркала, облезлые, пыльные бархатные портьеры, полинявшие ковры, здоровенные напольные шкафы, в которых что-то скреблось и угрожающе погромыхивало. Из любопытства Дэн приоткрыл один такой шкаф – из черной глубины на него, не мигая, уставилась пара круглых желтых глаз. Чертыхнувшись от неожиданности, Дэн захлопнул дверцу – та скрипнула, треснула и чуть не осталась у него в руках – и для верности подпер ее тяжелым старинным креслом с изогнутыми ножками. Это было во второй спальне, слева по коридору возле поворота, ведущего к крутой каменной лестнице на чердак. Дэн мысленно пометил ее крестиком – спать здесь он точно не будет.

В третьей комнате, сразу за гостиной, было уютнее всего. Наверное, потому, что именно в ней обитал Лисанский. Из недавно погасшего камина тянуло гарью, на столе у окна было разложено штук тридцать листков, исписанных округлым, размашистым почерком с завитушками. На латыни. На кровати валялись книги, некоторые раскрытые, другие с закладками. Выдвинув ящик старинного комода, Дэн обнаружил целый склад свечей – похоже, электричества в доме не было совсем, не существовало даже генератора. Бедняжка, ехидно подумал Дэн и тут же помрачнел, вспомнив, что и сам теперь оказался в незавидном положении.

Четвертая – и последняя – комната производила довольно сносное впечатление. Назвать ее уютной можно было с превеликой натяжкой, но по сравнению с остальными (не считая гостиной и спальни Лисанского) здесь хотя бы ничего не гремело. И не пугало.

Призрачный скелет, свисавший с потолка на толстой виселичной веревке, не в счет. Дэн ради эксперимента повел рукой – висельник благополучно рассеялся белесым туманом. Правда, в углу между шкафом и прикроватной тумбочкой материализовалась плаха с вогнанным в нее топором и отсеченной патлатой головой в луже крови. Но к этому, при желании, пожалуй, можно было привыкнуть.