Вспомнилось.

И холодом потянуло по плечам. Захотелось исчезнуть, как в те разы… сделаться еще более мелким, ничтожным, забиться под лавку или, на худой конец, книжный шкаф, ибо лавок в библиотеке не стояло.

— В волчьем же ему разговаривать тяжко. Волчья глотка устроена иначе, чем человеческая. И все эти признания в любви… они какие-то… неправильные. Волкодлак к нежностям не снисходит.

С каждым его словом писательница мрачнела все сильней.

И Гавриил смутился. Замолчал. Отступил от балюстрады, жалея, что вовсе выдал свое присутствие.

— Полагаете, что я не знаю, о чем пишу? — Раздражение в ее голосе было явным.

— Наверное, не знаете, — согласился Гавриил. — Мало кто знаком с повадками волкодлаков…

— В отличие от вас.

Гавриил кивнул.

Под взглядами женщин, все-таки женщин, пусть бы и проглядывалось в них нечто этакое, смутно знакомое из Гавриилова прошлого и птичьего двора, он совершеннейше растерялся.

— А вы, стало быть, специалист по волкодлакам… — Писательница встала.

Она была невысокого росту, изящная, хрупкая даже, и мраморная статуя Болеслава Доброго подчеркивала эту неестественную хрупкость.

— И на том основании вы полагаете себе возможным вмешиваться в чужой творческий процесс…

Ему показалось, что еще немного, и в него метнут папкой.

Почему-то Гавриилу подумалось, что сил у нее хватит. А если нет, то дамы помогут.

— Извините. — Он окончательно смутился. В конце концов, и вправду, что он понимает в творческом-то процессе? — Я… пожалуй… пойду…

Задерживать его не стали.

И все же чудилось Гавриилу — следят. Наблюдают, что музы, что наяды, что сами книги, теснившиеся на полках, покрытые невесомым пологом пыли, от которой не спасали ни заклятия, ни уборщицы. Он выбрался из библиотеки и с превеликим наслаждением вдохнул свежий воздух. Теплый.

Темна была червеньская ночь. Глазаста звездами, а вот луну схуднувшую на самый край неба откатила, прикрыла завесою облака.

Сверчки стрекотали.