Аретино издевался над обществом своего времени, когда многие итальянские семьи отдавали своих дочерей в монастыри, в которых не придерживались строгих нравов, либо потому, что у родителей не было достаточно средств на приданое, либо потому, что это считалось благочестивым поступком. Точно так же многие отцы и матери выдавали своих дочерей замуж за мужчин, подобных вымышленному мужу Нанны, — богатых, старых и живых лишь «потому, что он ел». Некоторые женщины действительно занимались проституцией или становились куртизанками, а иногда выходили замуж за одного из своих любовников. За отдельными исключениями (например, в искусстве и музыке, а также, согласно простонародным поверьям, в колдовстве), в Италии того времени для женщин существовало немного других профессиональных занятий. Поэтому Нанна и Антония обсуждали реальное положение дел, пусть и с допускаемыми сатирическим жанром преувеличениями.
Но говорили ли они о любви? По утверждению Аретино, именно этой теме и посвящены их дискуссии, ведь Нанна делится откровениями о том, что такое настоящая любовь. Тема секса в «Рассуждениях» сопровождается всевозможными формулировками, придуманными поэтами, которые воспевали любовь: перед нами и сладкие слова нежности («душа души моей, сердце моего сердца, жизнь моей жизни», заявляет один влюбленный, готовый наброситься на свою подругу), и страстная ревность, и цитаты из поэтических произведений, и сами ключевые слова — «любовь» (
Аретино проповедовал ненасытную любовь, наслаждался ею, смеялся над ней и изведал всю глубину той любви, которую удовлетворяет куртизанка, чья жизнь, заявлял он, «божественна», потому что наименее лицемерна. В такой формулировке присутствовал намек, невзначай предупреждавший о корыстолюбии самого Аретино: наилучшая жизнь для него — это деньги, соединенные с удовольствиями. О том, как разбогатеть, Аретино знал не понаслышке: его произведения были занесены в составленный церковью Индекс запрещенных книг, но вопреки — или благодаря? — этому их изучала пытливая читающая публика в разных странах. Аретино был одним из немногих людей своего времени, кто понимал, как воспользоваться преимуществами такого головокружительного «стартапа», как печатный станок. Зарабатывая на своих бестселлерах, он избавился от тирании покровителей, а самой популярной его книгой оказалось собрание писем — собственноручных посланий, смело опубликованных еще при жизни автора. Эти письма свидетельствовали о формировании вокруг Аретино широкого круга общения, что делало его одним из первых в мире лидеров общественного мнения. Тициан, близкий друг Аретино, несколько раз писал его портреты, а однажды использовал его в качестве натурщика для фигуры Понтия Пилата. К концу жизни Аретино стал знаменитостью: на оборотной стороне медальона, созданного в его честь, он был изображен уже не сатиром, а восседающим на троне импресарио, которому, склонив головы, отдают дань уважения четыре князя в античных одеяниях.
Даже несмотря на то что Аретино разделял древний предрассудок о ненасытности женских сексуальных аппетитов, он предоставлял женщинам определенную свободу действий. В самом деле, ведь именно они руководят любовным действом, исполняя роль — в соответствии с мужской фантазией — чистых, послушных и старательных дев. Нанна рассказывает Пиппе, как притворяться женственной перед любовником, даже если он стар и уродлив или когда от него дурно пахнет: сначала она должна вздохнуть и покраснеть, потому что так выглядят «признаки любви, заставляющие пульсировать молот страсти». Ей следует вести себя так, как описано в «Руководстве для хорошей жены» (см. главу 3), за тем исключением, что в постели она должна прикинуться, будто ей нравится заниматься любовью со своим спутником. Все это, конечно, притворство, но ей удастся хорошо заработать. В то же время это тяжелая работа, ведь именно на женщине лежит бремя поддержания фантазии. Аретино подшучивает над легковерными мужчинами, падкими на ложь, но пишет в основном для них, предлагая им нечто вроде любви, существующей для удовлетворения их потребностей.
Столетие спустя традиция, основанная Аретино, переживала расцвет. Книги эротического содержания, заодно, как предполагалось, обучающие мужчин и женщин секретам служения ненасытной любви — собственной и чужой, — выпускались в избытке. Например, во Франции появились такие сочинения, как «Академия для дам» (L’Académie des dames) и «Школа для девушек, или Философия для дам» (L’École des filles, ou la philosophie des dames) (1655). Последняя работа была переведена на английский под названием «Школа Венеры» — на фронтисписе книги были помещены три дамы, радостно разглядывающие пенисы, которые можно было купить у продавщицы, а внутри присутствовали многочисленные изображения всевозможных «непристойных поз»[191]. Сюжет «Школы Венеры» сводится к соглашению между неким Роджером, влюбленным в наивную юную Кэти, и Фрэнсис, ее мудрой кузиной. Выполняя свою часть сделки, Фрэнсис посвящает несведущую девушку в то, каким образом одна «половина человечества е..тся с другой». Поскольку этим занимаются все, ничто не выходит за рамки дозволенного. Осведомленная леди перечисляет части тела, принимающие участие в сексе, используя для них как собственные, так и иносказательные названия — всевозможные вульгарные термины, какие только можно подобрать. Фрэнсис объясняет природу прелюдии для секса, описывает позы для полового акта и настолько образно восхваляет его удовольствия, что у Кэти «возникло большое желание попробовать себя в этом виде спорта». Чем она и занимается, во второй половине книги радостно описывая Фрэнсис свои приключения с Роджером. В дальнейшем сочинения вроде «Школы Венеры» становились отправной точкой для художественных романов.
Подобные произведения подрывали общественные устои и таким же образом воспринимались — предполагаемые авторы «Школы Венеры» были привлечены к суду и наказаны. Однако в книге оказался выдвинут радикальный аргумент, вложенный в уста Фрэнсис: «Я не считаю сладострастие грехом. Я уверена, что если бы женщины правили миром и церковью, как мужчины, то вот видишь, вскоре бы е…ю (fucking) признали вполне законной, ибо она не должна считаться даже проступком». Единственная причина, по которой мужчины называют это грехом, утверждает далее Фрэнсис, заключается в том, «чтобы не дать слишком много свободы женщине». Подобные идеи служили насмешкой над благочестивыми традициями, однако они вполне соответствовали новой науке XVII века, когда Ньютон, Галилей и другие ученые переосмыслили разрозненные тела как абстрактные «массы», каждая из которых оказывает на другую воздействие, ничем не сдерживаемое, если к ней не прилагает силу еще один объект. Точно так же мужчины и женщины были равны во влечении друг к другу, и этот факт неумолимо приводил к борьбе двух противоположностей и непостоянству в сексе. Потребности любви были столь же естественны, как вращение Земли вокруг Солнца.
Еще более точная аналогия: потребности любви так же естественны, как вечное движение гладких шаров по абсолютно ровной поверхности. Любовники в «Школе Венеры», даже несмотря на свои сексуальные контакты, вырваны из обычной жизни и исторического контекста. Все происходящее в «Школе Венеры» помещено в обстановку, отдаленно напоминающую антураж высшего класса, в котором появляется суетливая горничная, однако главные герои выступают преимущественно в качестве секс-машин, оторванных от родственных связей, принадлежности к церкви и конкретного места жительства. Они прокладывают собственный путь в мире, действуя согласно своим «воображению» и «страсти» — феноменам, которые примерно в то же время описывал философ-материалист Томас Гоббс (ум. в 1679 году). Для отношения Фрэнсис к беременности характерна предельная атомизация: прячь свой живот почти до конца срока, затем поезжай в деревню, роди ребенка и оставь его там. А еще лучше выходи замуж, чтобы все дети, которые могут появиться на свет, считались детьми твоего мужа — вне зависимости от того, так это или нет. Эта фантазия почти наверняка принадлежала мужчине.
Анонимными авторами подобной литературы, вероятно, почти всегда являлись именно мужчины. Тем не менее изучение документов парижской полиции того времени демонстрирует, что в изготовление и распространение таких сочинений были основательно вовлечены и женщины — по меньшей мере так обстояло дело во Франции[192]. Кроме того, женщинам принадлежат раздающиеся в этих книгах голоса. Хотя изложенные в них истории, несомненно, возбуждали мужскую аудиторию, а изображаемые удовольствия имели фаллический характер, героинями их оказывались женщины. И сколь бы мужскими ни были эти фантазии, они так или иначе разрушали строгость христианской морали столь же неуклонно, как теория Коперника бросала вызов геоцентрическим представлениям о мире. Некоторые из героинь фривольной литературы, не столь чопорные, как двоюродные сестры в «Школе Венеры», даже рассказывали о радостях при совокуплении мужчин с мужчинами, женщин с женщинами, а порой и всех вместе.
В романах XVIII века изучение мыслительных процессов и субъективных переживаний вышло на новый уровень. В «Памеле, или Вознагражденной добродетели» Сэмюэла Ричардсона (1740), как и во многих других произведениях этого жанра, непосредственность писем использовалась для того, чтобы перенести читателей в размышления главных героев при помощи отождествления с ними, сопереживания им и воображения. «Памела» представляла собой нечто вроде жития английской протестантской святой, прототипом которой выступало множество католических святых — женщин, а порой и мужчин, — осаждаемых соблазнами. Однако новым мотивом «Памелы» являлось то, что похоть (со стороны мужчины) и отвращение (со стороны женщины) в итоге превращались в любовь и брак.
В пространном романе Ричардсона рассказывается о бедной, но прекрасной служанке Памеле и совершенном ею побеге в духе иллюзиониста Гудини от попыток изнасилования со стороны ее «господина», некого мистера Б., джентльмена, склонного к «хитрым уловкам злодея»[193]. В конце концов она понимает, что любит его (а он, в свою очередь, понимает, что любит ее), они женятся — и только тогда занимаются сексом, хотя подробности их первой брачной ночи читателю остается лишь воображать. Но тот факт, что муж вскоре знакомит Памелу со списком правил хорошего поведения жены из 47 пунктов, включающим и такое требование: «Ты, как гибкий тростник, должна сгибаться перед ураганом, а не пытаться, как мощный дуб,
«Памела», сразу же ставшая бестселлером, породила заодно и критические и сатирические реакции. Пожалуй, самой резкой из них была «Шельмела» Генри Филдинга, где героиня — дочь проститутки и похотливая интриганка — обманом завлекает своего безвольного господина, чтобы тот на ней женился. Но самым популярным и долгоиграющим «ответом» «Памеле» были, безусловно, «Мемуары женщины для утех» Джона Клеланда, более известные под заголовком «Фанни Хилл» (1748–1749). В своей похоти Фанни несколько напоминает Нанну, в экстатическом наслаждении сексом она очень похожа на Кейти, с Памелой же эту героиню объединяет то, что она вышла замуж за человека, которого в конце концов полюбила.
«Мемуары женщины для утех», первая книга Клеланда, были написаны им в тюрьме, где он оказался за долги, и в дальнейшем это произведение неизменно вредило серьезным литературным амбициям автора и определяло восприятие публикой многих других его сочинений. Разумеется, книга оказалась распродана и выдержала множество подпольных изданий и переводов, однако ее запрещали в США до 1963 года, а в Англии до 1970 года. Подробные и восторженные описания Клеландом восхитительных чувственных удовольствий Фанни вместе с кратким упоминанием секса между двумя мужчинами заслонили для большинства читателей серьезные доводы книги: чувственный опыт как для мужчин, так и для женщин является прекрасной прелюдией и для истинной любви, и для добродетели. Иными словами, ненасытная любовь может проложить путь к моногамии.
Клеланд опирался на новейшие философские мысли своей эпохи. Джон Локк (ум. в 1704 году) в «Опыте о человеческом разумении» утверждал, что люди не появляются на свет с врожденными идеями, заложенными в них Богом или природой. Напротив, все знания мы получаем только благодаря нашим чувствам. Опыт — вот в чем все дело. Кое-кто, конечно, просто придерживается некоторых элементарных идей и нескольких лежащих на поверхности ассоциаций, наподобие признаваемой Локком универсальной формулировки «Я люблю все, что доставляет мне удовольствие»[195], или же отдельных привычных и укоренившихся представлений, таких как «Моя мать говорила мне, что девственность добродетельна, поэтому так и должно быть». Однако другие, более развитые люди, размышляя над своими идеями и ассоциациями, придают им новые формы в соответствии с совершенно иными рассуждениями.
Фанни из романа Клеланда размышляет на тему, к которой Локк не обращался ни в одной из своих работ, — секс. Кажется странным, что философ предпочел ее опустить, ведь именно секс выступал основным чувственным опытом в «Школе Венеры» и другой популярной литературе подобного рода. Если бы Локк дожил до публикации «Памелы» и захотел прокомментировать поведение героини этого романа, то он, вероятно, отметил бы, что такое моральное правило, как «храни свою девственность», Памела усвоила лишь благодаря обычаю. Ибо, учитывая ее неискушенность, откуда она вообще могла знать, что такое секс, хорошо это или плохо? А если учесть локковский принцип универсального удовольствия, то как она могла «влюбиться» в мужчину, который причинял ей только боль?
Фанни, в отличие от Памелы, получает опыт во всех видах секса, какие только можно представить. Это ее обязанность, ведь главным органом чувств героини выступает ее «мягкая лаборатория любви», в которой, как добросовестный ученый, она и проводит свои эксперименты[196]. Можно согласиться с точкой зрения, что Клеланд не настолько смел, как Аретино, поскольку у него присутствует некий континуум любви, на вершине которого находится «настоящая любовь», та любовь, что Фанни испытывает к Чарльзу, красивому молодому человеку, с которым она теряет девственность. Но, как и в случае с вольтеровским Кандидом, повесть о котором была опубликована через десять лет после романа Клеланда, идиллия Фанни резко прерывается, когда Чарльза отправляют в Южные моря. Борясь за существование в мире хороших, плохих и равнодушных людей, Фанни обретает мудрость.
Тело знает больше, чем разум. Когда перед встречей с Чарльзом другие девушки в борделе миссис Браун посвящают Фанни в тайну сексуальных прикосновений, она «мечется, изматывается и впадает в забытье». Юная невинная девушка пятнадцати лет от роду, у которой еще почти не сформировались идеи, Фанни не знает, что делать со своими ощущениями; у нее нет «свободы мысли». Однако «резвость и бездумное веселье» других девушек и сексуальные сцены, которые она украдкой видит в публичном доме, разжигают в ней «принцип удовольствия». Поскольку у Фанни есть только привычки, полученные благодаря воспитанию, а не хорошо продуманные идеи, ее мораль вскоре опускается до нравов соседок по борделю. Ей становится любопытно, когда она слышит шум в соседней комнате, а затем она загипнотизирована тем, что видит в глазок мужчину, расстегивающего штаны и достающего «свою чудесную машину, оголенную, напряженную и возбужденную». Это зрелище возбуждает «место наслаждения»: Фанни понимает «природным инстинктом», что от этой «напряженной машины» она «должна ожидать того высшего удовольствия, которое [природа] вложила во встречу этих частей, так превосходно подогнанных друг к другу».
Это превосходное соответствие оказывается одним из многочисленных уроков, выученных Фанни, хотя множество других разновидностей сексуального опыта поспособствовали формированию ее собственного «человеческого разумения». Например, мастурбация: она «рассматривает себя, трогает себя, наслаждается собой,
Однако вернемся к тем нередким моментам, когда «части» мужчины и женщины подходят друг другу должным образом. В таком случае секс оказывается чистым блаженством. Лучше всего, когда двое искателей удовольствий красивы, женщина столь же прекрасна, как сама Фанни, а мужчина — «красавчик» или, по ее словам, «лакомый кусочек для женщины, как вы догадываетесь». Красивые люди возбуждаются и получают друг от друга более изысканную радость, чем дает обычное «чисто животное удовольствие» от «столкновений двух полов в результате пассивного телесного воздействия». О любви Фанни говорит в ситуациях, когда, подобно молодому Уиллу, которого она соблазняет, радуясь своей способности вызывать у него впечатляющую эрекцию, мужчина привлекателен и как личность. Таким образом, Клеланд пытается отличить животный секс от секса по любви, а секс по любви — от настоящей любви. Но Уилл — не настоящая любовь Фанни, с ним у нее не возникает ничего от «той сладкой ярости, той ярости деятельного восторга, которая венчает наслаждение взаимной любовной страстью, когда два сердца нежно и по-настоящему соединяются, образуя нечто вроде клуба радостной экзальтации». Слово «клуб» в данном случае выглядит странно, но не в контексте времен Клеланда: в XVIII веке оно обозначало взаимное общение. Здесь же слышен и отголосок Локка, который в «Двух трактатах о правлении» делал акцент на общительности человека, его потребности и желании объединяться с другими.
Когда Чарльз возвращается из своего долгого морского путешествия, его воссоединение с Фанни происходит столь же страстно, как у Одиссея с Пенелопой. Но Фанни отнюдь не проводила все это время в слезах. «Все к лучшему» — вот ответ, который подразумевается у Клеланда. Только пройдя через секс — через размышление и сравнение переживаний «истины, совершенно нагой истины», — Фанни смогла осознать, почему ее жизнь, полная ненасытной любви, была «скандальной». Лишь после этого она заслуживает «всяческого благословения в силе любви, здоровья и удачи», которое включает брак и детей — здесь Клеланд приходит к согласию с социальными нравами.
Жизнеописание Фанни едва ли привлекало читателей в качестве иллюстрации принципов философии Локка — книга Клеланда обрела аудиторию благодаря тому, что была шокирующей и услаждающей, а также оправдывала (по меньшей мере на поверхности) тот вид любви, который платоновский Павсаний считал низшим. И в том и в другом отношении эта книга являлась частью обширного корпуса текстов XVIII века о сексуальных манипуляторах, еретиках и вольнодумцах, которые бросали вызов религиозным чувствам, лицемерию социальных отношений среди высших классов и притворной верности между полами.